Марк Твен - Автобиография

– Из диких, мама?

Она была вдумчивой и внимательной по отношению к другим – качество, бесспорно, приобретенное. Кажется, никто с ним не рождается. Однажды жарким днем дома в Хартфорде, когда она была маленьким ребенком, мать несколько раз одалживала у нее японский веер стоимостью пять центов, немного обмахивалась им, затем со словами благодарности возвращала. Сюзи знала, что мать пользовалась бы веером все время, если бы могла делать это, не отбирая его у законной владелицы. Она также знала, что убедить мать взять веер невозможно. Надо было найти какой-то способ благополучно разрешить ситуацию, и Сюзи его нашла. Она достала из своей копилки пять центов, отнесла Патрику и попросила его сходить в центр города (за полторы мили), купить японский веер и принести домой. Он сделал это, и таким образом, чутко и деликатно, острый вопрос разрешился, и комфорт матери был обеспечен. К чести девочки, она не стала экономить на своих средствах и не принесла другой, более дорогой веер с верхнего этажа дома, но действовала, повинуясь впечатлению, что матери хочется именно японский веер, а удовлетворилась тем, что выполнила это желание и на этом остановилась, не тревожась о разумности или неразумности поступка.

Иногда, когда она все еще была ребенком, ее речь принимала затейливые и удивительно выразительные формы. Однажды – в возрасте девяти или десяти лет, – когда ее сестра Джин была еще младенцем, она пришла в комнату матери, сказала, что Джин плачет в детской, и спросила, не надо ли позвонить няне. Мать поинтересовалась:

– Она сердито плачет? – имея в виду, требовательно.

– О нет, мама. Это усталый, одинокий плач.

Для меня удовольствие вспоминать разнообразные эпизоды, которые обнажают деликатность чувств, которая была столь важной частью ее распускающегося характера. Такое обнажение произошло однажды в форме, которая, делая честь ее сердцу, выявляла другой недостаток. Ей шел тогда одиннадцатый год. Мать купила подарки к Рождеству и позволила Сюзи посмотреть подарки, которые предназначались детям Патрика. Среди таковых были красивые санки для Джимми, на которых был нарисован олень, а также золотыми буквами написано слово «ОЛЕНЬ». Все вызывало у Сюзи волнение и радость, пока дело не дошло до этих санок. Тогда она остыла и замолчала – при том, что санки были лучшим из всех даров. Мать, удивленная и разочарованная, спросила:

– Что такое, Сюзи, тебе они не нравятся? Разве они не прекрасны?

Сюзи замялась, и было видно, что она не хочет высказывать то, что у нее на уме. Однако под натиском матери она, запинаясь, промолвила:

– Понимаешь, мама, они, конечно, прекрасны и, конечно же, стоят дорого… но… но… зачем же было об этом упоминать?

Видя, что ее не понимают, она нехотя указала на слово «ОЛЕНЬ»[129]. То есть ее подвела орфография, а не сердце. И то и другое она унаследовала от своей матери.

Способность писать слова правильно – природный дар. Человек, не имеющий его от рождения, никогда не сможет стать совершенным в правописании. Я всегда писал правильно. Моя жена и ее сестра, миссис Крейн, никогда не были сильны в орфографии. Однажды, когда Клара была маленькой, ее мать уехала из дома на несколько дней, и Клара писала ей по коротенькому письму каждый день. Когда мать вернулась, то похвалила Клару за письма. Потом она заметила:

– Но в одном из них, Клара, ты написала слово неправильно.

Клара ответила с совершенно бессознательной жестокостью:

– Мама, а ты-то откуда знаешь?

Прошло больше четверти века, и сейчас миссис Крейн вот уже несколько дней гостит здесь, под нашей крышей, в Нью-Йорке. Голова ее сейчас седа, но она все такая же симпатичная, милая и обаятельная, какой была в те старинные времена, на своей ферме Куарри, где была кумиром, а мы, все остальные, – ее обожателями. Ее дар несовершенного правописания остается в целости и сохранности. Она пишет очень много писем. Это всегда было ее страстью. Она была не способна наслаждаться жизнью, если не видела, как эта несравненная орфография течет из-под ее пера. Вчера она спросила меня, как пишется «Нью-Джерси», и, когда получила эту информацию, по ее виду я понял, что она сожалеет, что не спросила кого-то еще много лет назад. Чудеса, какие она и ее сестра, миссис Клеменс, способны были вытворять, не имея под рукой словаря или орфографического справочника, невероятны. В год моей помолвки – 1869-й, – пока я был в отъезде, выступая с лекциями, мне ежедневно приходило письмо, приносившее новости с фронта, – этим выражением я обозначаю междоусобную войну, которая всегда велась в дружеской форме между этими двумя орфографистками по поводу правописания слов. Одним из таких слов было слово «ножницы». Похоже, они никогда не справлялись о нем в словаре, а всегда предпочитали что-нибудь или кого-нибудь более надежного. В сумме они вдвоем писали «ножницы» семью различными способами – подвиг, который, я уверен, ни один ныне живущий человек, грамотный или неграмотный, не сможет повторить. Меня просили сказать, который из этих семи способов правильный. Я не мог этого сделать. Если бы этих способов было четырнадцать, ни один из них все равно не оказался бы верным. Я помню только один из предложенных примеров – остальные шесть изгладились у меня из памяти. Этот вариант был «ножыницы». Данный способ написания выглядел настолько разумным, настолько правдоподобным для его первооткрывателя, что мне с большим трудом поверили, когда я высказался против него. Миссис Крейн и по сей день держит при себе маленькую книжицу страниц в тридцать почтовой бумаги, в которую крупным почерком вписаны слова, ежедневно необходимые ей в письмах, – слова, которые и кошка смогла бы написать без подсказок и наставлений и которые тем не менее миссис Крейн никогда не рискует перенести на бумагу, не заглянув всякий раз в этот свой словарик, дабы удостовериться.

Во время моей годичной помолвки, тридцать семь лет назад, большая компания молодежи в усадьбе Лэнгдонов забавлялась однажды вечером игрой под названием «Каламбур», которая была в то время совсем новой и очень популярной. Выбиралось ключевое слов, и каждый писал это слово большими буквами во всю верхнюю часть страницы, затем садился с карандашом в руке, изготовившись начать, как только дадут команду. Игрок мог начать с первой буквы этого ключевого слова и составлять из него слова в течение двух минут по часам, но не имел права использовать буквы, которых не было в ключевом слове, а также использовать какую-либо букву из текстового слова дважды, если только эта буква не встречалась дважды в самом ключевом слове. Я помню наш первый тур в этой игре. Ключевым словом было «Калифорния» (California). Когда дали команду, каждый начал записывать слова так быстро, как только мог двигаться карандаш, – «corn», «car», «cone»[130] и так далее, выискивая самые короткие слова, потому что их можно было записать быстрее, чем длинные. Когда две минуты закончились, подсчитали очки, и приз ушел человеку, набравшему наибольшее количество слов. Хорошие результаты варьировались между тридцатью и пятьюдесятью или шестьюдесятью словами. Но миссис Крейн не позволила подсчитать ее очки. У нее явно имелись сомнения, что приз достанется ей. Когда уговоры не подействовали, мы стали гоняться за ней по дому, изловили и силой вырвали у нее листок. Она придумала только одно слово, и это было слово «calf»[131], которое она записала как «caff», и ей по совести нельзя было зачесть даже это одно слово – ведь чтобы его получить, она ввела лишнюю букву «f», которой не было в ключевом слове.