Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
Повесив трубку, Коба закричал в ярости по-грузински:
– Кто ей дал право выговаривать Генеральному секретарю?! В чем таком ее заслуга? В том, что она ходит на один толчок с Ильичем?
Я с ужасом понял, что только что он грубо кричал… на Крупскую! На саму Крупскую! Посмел кричать!
Он продолжал в гневе:
– Эта баба не понимает! Партия вправду все может. Если она будет вредить здоровью Ильича, партия даст Ленину другую жену.
Он сказал это громко. Властно! Чтобы слышала переполненная приемная. Он знал, что теперь фразу передадут. И действительно, мне рассказывали, что слова Кобы дошли до Крупской в тот же день и «в ярости она каталась по полу».
Теперь я окончательно понял: Вождь Ленин для Кобы исчез. И вместе с ним исчез и Коба. Он уже не был тенью Вождя, ибо не было Вождя. Верный Коба умер. Вместо Кобы явился товарищ Сталин, с отличием закончивший ленинские университеты… (Но для меня он остался Кобой до его смерти.)
Когда я уходил, он сказал мне:
– Фотиева сообщила, что Ильич приготовил для меня бомбу. – И показал на несколько листиков, лежащих на столе.
Но в чем заключалась «бомба», Коба не пояснил.
Фотиеву Коба не тронет. Все окружение Ильича погибнет, а Фотиева останется жить.
В 1938 году, когда мой друг расстреливал сподвижников Ильича, он отправил ее на работу в музей Ленина. В музее, окруженная мраморными Ильичами и ретушированными фотографиями, с которых аккуратно изъяли почти всех сподвижников Ленина, она рассказывала экскурсантам о великой дружбе двух Вождей.
Фотиева дожила до девяноста лет. Пережив ленинскую гвардию, она переживет и Кобу. Переживет всех из своего поколения, кроме меня. Только в семидесятых я узнал о ее смерти.
От тех дней у меня остались записи. Но последовательность событий могу перепутать. Вам ее придется проверить.
Воскресший Ильич
Грубый разговор Кобы с Крупской воскресший Ильич тотчас использовал, чтобы избавиться от надзора Кобы. Он написал ему гневное письмо.
Я был в кабинете, когда Кобе его принесли. Он прочел его вслух. Не знаю, позволил ли мой друг сохраниться этому письму в архивах. Так что привожу его (надеюсь, память не подвела):
«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу вас взвесить, согласны ли вы взять сказанное назад или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением, Ленин. Копии – тт. Каменеву и Зиновьеву».
Каков боец! Разослав копии членам Политбюро, Ильич взорвал ситуацию. Разве может надзирать за ним человек, с которым он порывает отношения? Но сделал он это напрасно и поздно. Мой друг Коба, как и положено великому шахматисту, просчитал будущие ходы противника. И за пару недель до этого письма попросил Политбюро освободить его от опеки над больным Лениным. Но он отлично знал, что и Зиновьев и Каменев смертельно напуганы попытками больного Ильича встречаться с Троцким (мог возникнуть опаснейший блок обоих вождей Революции!). И они не позволят Ленину уйти из-под строгого надзора Кобы. Так все и случилось. Несмотря на смиренные просьбы Кобы избавить его от контроля за Ильичем, большинство в Политбюро постановило: «Отклонить».
Волею партии Коба останется ленинским надсмотрщиком до смерти Ильича.
Вслед за письмом в кабинете появился один из врачей, приставленных Кобой к Ленину. Он только что примчался из Горок. И торопливо объявил:
– Сегодня ночью Ильич вновь потерял дар речи, только шептал отрывочные слова и звуки. Под утро, к счастью, речь вернулась, но частично.
– Вы знаете, что это такое? – Коба помахал письмом перед носом врача.
– Нет, товарищ Сталин.
– Это письмо товарища Ленина к товарищу Сталину. Зачем мы там вас держим? Вы не имели права давать ему ручку и бумагу! Надеюсь, вы не нарочно это делаете? Надеюсь, вы не сознательно губите Вождя?
Врач побледнел.
– Это не мы, это она… – забормотал он.
– Но спросим с вас. Если это повторится… Помните, вы на боевом посту!
После ухода врача он сказал мне:
– Садись и пиши.
И начал диктовать мне письмо, которое конечно же не хотел доверить секретарям.
«Товарищ Ленин!.. Я сказал по телефону товарищу Крупской приблизительно следующее: „Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… Между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича…“ и прочее.
Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое, предпринятое «против вас». Впрочем, если вы считаете, что для сохранения отношений я должен взять назад сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя вина и чего, собственно, от меня хотят».
Это письмо оказалось последним письмом бывшей ленинской тени умиравшему кумиру. Последним письмом исчезающего верного Кобы, который уже превратился в товарища Сталина.
Он сказал мне:
– Поедешь в Горки и доложишь обстановку.
Ехать и докладывать не пришлось. Уже днем позвонили из Горок. Бешенство и ярость после чтения ответа Кобы сделали свое дело. Последовал удар, и Ильич в очередной раз лишился разума и речи.
Мой друг и тут не ошибся с верным ходом.
«Согласны на все…»
Я уехал в Лондон и вернулся в Москву только летом. В Москве стояла несусветная жара. Солнце плавило асфальт и в каком-то кровавом мареве висело над городом. Вожди разъехались по курортам. Коба продолжал просиживать дни в кабинете… Помню, я пришел к нему по своим делам. Несмотря на жару, он сидел за столом в вечном темно-зеленом френче. От него (это часто бывало) пахло потом, он редко мылся. Но никто не смел сказать об этом обидчивому Кобе.
Я мало думал прежде о нашем сходстве. Я к нему привык. А тут будто впервые посмотрел на Кобу со стороны… И отметил: ведь и вправду похожи. Мы оба одинаково небольшого роста, с чересчур длинными руками, коротким туловищем и толстой шеей. У нас одинаково широкие плечи. На самом деле широкоплечий я, а Коба узкоплечий. Но его узкие плечи так не подходят к толстой шее. Поэтому он носит френч с подложенными плечами. И оттого не любит его снимать.
У нас простоватые, «народные» лица с аккуратными чертами – пожалуй, можно назвать их привлекательными. У обоих прямой, немного толстоватый нос, желто-карие глаза, бурые рябинки на лбу, по щекам и даже на подбородке… Только я румяный, а у него лицо бледное, землистое от постоянной работы в кабинете (хотя перед смертью у него появился розовый склеротический цвет кожи). И я – с модными в Германии гитлеровскими усиками над губой, а у него пышные, холеные усы, скрывающие верхнюю губу. И волосы – у него зачесаны назад, а я опроборен по европейской моде. Вот эта прическа и усики здорово скрывают наше пугающее сходство (в дни нашей боевой молодости, когда это сходство нам служило, он тоже иногда носил пробор). Отличны у нас и руки. Мои – большие, мозолистые, с тонкими пальцами. У него же маленькая, почти женская рука с короткими толстыми пальцами… И еще у него родинки под правым глазом и левой бровью. (Когда нам требовалось абсолютное сходство, эти родинки мне приходилось рисовать. Так же как «исправлять» уши… Они у Кобы торчали, и мне при помощи особой гуттаперчевой накладки удавалось создавать такие же уши.)
