Звезды немого кино. Ханжонков и другие - Марк Аронович Кушниров
…Все эти строки и цитаты значили многое. Это был реальный конец свободы творчества — конец нэпу, конец политическим спорам, конец вольготному, архиразнообразному догматизму, конец художническому своеволию и т. д. Кто не разглядел это в победительном начале двадцатых годов, должен будет смиренно обдумать и признать новый статус — или сойти со сцены.
Краткое послесловие
Память, будто нарочно, рисует в самом конце моего рассказа фигуры и лица людей — даровитейших критиков, историков, писателей и публицистов, — которые никак не желали признать кинематограф искусством. Их не так уж мало. Упорно и красноречиво они требовали признать кино всего лишь развлечением, игрушкой — пусть не только для толпы, но и для пресыщенных знатоков, и нуждающихся в отдыхе, в дозе безумного кайфа высокоумных интеллигентов.
Париж, декабрь 1925 года. Публикация в «Современных записках» статьи Павла Муратова «Кинематограф» из цикла «Искусство и народ», открывшая жесткую полемику «антисинемистов» с поклонниками экрана:
«Кинематограф является в настоящее время наиболее выраженным видом антиискусства… Менее всего можно усомниться в том, что кинематограф играет в современной жизни роль куда более заметную, чем очень многие виды искусств… За короткий период своего существования кинематограф успел врасти в социальную жизнь и распространился в ней так широко, как это не удавалось никакому театру в европейский период истории… Кинематограф сделался необходимостью для современного индивидуального человека… Притяжение его так велико, так наглядно, как никогда не было притяжение театра, картины или книги…Одно из правил кинематографической индустрии — не касаться никаких серьезных тем. Но когда кинематограф все же случайно касается их, то положительно диву даешься, на кого может быть рассчитан подобный вздор…»
Едва ли не то же самое говорится в большой статье Андрея Левинсона «Кинематограф как антиискусство»:
«Кинематограф только механика. Ничего больше. Его зритель может быть удивлен (трюками), поражен (обстановкой), но он никогда не может испытать настоящего душевного потрясения. Кинозритель холоден — и неудивительно: ему неоткуда получить согретости… Немой актер на мертвом экране, этот призрак, эта движущаяся фотография, никогда не волнует. Отсюда ничего не идет. Живые токи прерваны. Живая связь между актером и зрителем — это не сравнимое ни с чем могущество театра — не существует в кинематографе. Ее просто нет».
Вторит этому взгляду и статья Владислава Ходасевича «Кинематограф»:
«Каждый человек современной толпы… ищет отдыха и развлечения — и обретает их в кинематографе именно потому, что кинематограф не есть искусство… Восприятие искусства есть труд, а не отдых. Самая компетентная, ходкая и сознательная кинематография, американская, это прекрасно знает и прямо требует: не допускать в фильму ни одной острой темы, ни оригинальной мысли, ни формальной новизны, ни трагизма (обязательны „благополучные концы“), — то есть как раз ничего такого, что бы заставило зрителя „уставать“ и что составляет сущность искусства. Именно для того, чтобы развлекать, а не утомлять, кинематограф живет банальнейшими, затасканнейшими темами и приемами…»
А что же наш главный авторитет? Классик современной русской литературы Максим Горький? Он до конца все так же непримирим к кинематографу. Николай Лебедев, будучи у него в Сорренто в 1926 году, попытался спросить его про кино и нарвался, не ожидая, на резкий ответ: «Вашему кинематографу скоро будет крышка. Уж больно все глупо. Видел как-то американскую драму. Хорошая артистка. Прекрасно играет. Зачем она в кинематографе? Не пойму. Ей в театре быть нужно…» И далее: «…Вот бактерии там или кровь под микроскопом — это кинематограф умеет делать хорошо. А драма это чепуха, это умрет. Скоро вернутся к книжке…»
Как же все это верно и… наивно. А может, просто глупо?
Но так же решительно отрекался от кино Мандельштам. Даже когда писал (в 1935 году) ядовито-похвальную оду кинофильму «Чапаев» («От сырой простыни говорящая, знать, нашелся на рыб звукопас, надвигалась картина звучащая, на меня и на всех, и на вас…»). Да и сам Маяковский многажды пытался сердечно освоить кино, искренне полюбить, и то и дело злобно отбивался от него — то есть от себя. И Саша Черный (о нем я уже писал), и Владимир Набоков, решительно проклинавший кинематограф как искусство, вынося ему «насмешливый приговор», не находя в нем ни правды, ни гармонии, ни фантазии, ни ума («О, Муза, где же ты?» — «Кинематограф», 1928 год).
И еще многие… Как всегда, свято место пусто не было и не бывает. Но тут же возникают в памяти другие места — и имя им легион. Иронически — и тем не менее всерьез — обожал кинематограф Иван Бунин. Он стыдливо прятал (и не мог спрятать) свою влюбленность в него, объясняя и оправдывая «страстью к обозрению мира» любовь и к «откровенной (т. е. глупой) мелодраме», и к «хорошим „полицейским“ фильмам», и к «телесной ловкости» и т. д. Он, в сущности, как бы даже оправдывается…
А сколько великих и знакомых имен судят о раннем кинематографе восторженно, дружелюбно, едва ли не страстно! И куда как заземленнее и трогательнее вступился за него наш архипопулярный Александр Аверченко: «Как я смотрю кинематограф? О, Боже мой… Да как смотрю… С наслаждением смотрю, с восторгом… С таким же восторгом, как хорошие книги читаю. И вовсе не следует избегать кинематографа… только потому, что можно наткнуться на плохое произведение… Крыловский петух в навозной куче нашел единственное жемчужное зерно — да и то огорчился. Но мы с Крыловым одного мнения. Петух был глуп. А царю природы — человеку — поистине положено произвести необходимые раскопки, чтобы отыскать в куче сора десяток подлинных жемчужин… Единственный недостаток кинематографа — это кратковременная жизнь как хорошей картины, так одинаково и плохой… Это несправедливо. Ведь хорошую книгу мы тщательно храним всю жизнь и перечитываем порой пять-шесть раз…»
А теперь финал:
Когда безделье временами Свою показывает прыть, Как важно детскими глазами Всё осмотреть и оценить! Вот чья-то кровь и чьи-то раны, А вот смешливый балаган.
