Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Он от нас отрезанный ломоть: все равно что в разлуке, а вы, Оля и Леля, от нас далеко, очень далеко. Такая разлука со всеми нашими детьми раздирает мое сердце (cette separation avec tous nos enfants me navre le coeur). Какая старость, Боже мой, выпала на нашу долю – проводить последние дни жизни вдали от детей! Отцу нашему, как предчувствую, долго не вынести подобного горя: он сделался в последнее время так хвор, что мне просто страшно, а на той неделе очень, кроме того, простудился; всякая безделица вызывает у него нестерпимые приступы кашля; вчера же приступ был так ужасен, что его чуть-чуть не задушило. Единственным для него лекарством – получать от вас известия, как можно чаще, и писать вам; тогда он и чувствует облегчение. Можешь после этого, милый Леон, судить, как благотворно подействует на него ожидаемое свидание с тобой! Можешь ли сомневаться в том, что с нашей стороны мы готовы на все жертвы, лишь бы осуществить его? Ради Бога не лишай нас надежды тебя увидеть еще раз. Папа поручает тебе сказать, что он тебе сейчас выслал бы деньги, если бы мог заложить что-нибудь, но, к несчастию, заложить-то ему теперь нечего! Надо приискать другой источник короче, во что бы то ни стало (bref, coute que coute), рассчитывай всегда на него и на меня: знаешь мою деятельность, когда дело касается моих детей.

Непременно будем ожидать тебя, Леон, весной, к маю, после нашего возвращения сюда, в Михайловское, из Москвы, а в Москву – если только папа оправится – непременно должны уехать прямо отсюда в декабре, по делам о наследстве бедного нашего Василия Львовича. Вот уже более года, как его на свете не стало»…

Сергей Львович действительно, как видно из последующих его писем, страдал припадками сильного кашля, о чем и распространяется довольно подробно, а об Александре Сергеевиче сообщает младшему сыну и дочери следующее:

«Наконец, Александр написал, и все, что о нем рассказывали, оказалось сущей правдой. Письмо его о беременности Наташи тоже усилило мою радость: я рад почти так же, как и он, но в то же время письмо это и огорчило меня, когда прочел о его физических страданиях, превысивших рассказ Прасковьи Александровны. Ревматизм разыгрался у него в ноге еще до выезда из Москвы, и, судя по письму, Александр страдает ужасно (il soufre mort et martyre). Снаружи нога как нога: ни красноты, ни опухоли, но адская – поистине адская – внутренняя боль делает его мучеником; говорит, что боль отражается во всем теле, да и в правой руке, почему и почерк нетвердый и неразборчивый, который насилу изучил, читая более часа довольно длинное, несмотря на болезнь сына, послание. Не может он без ноющей боли ни лечь, ни сесть, ни встать, а ходить тем более; отлучаться же из дома Александр был принужден и ради перемены квартиры, и ради других дел, опираясь на палку как восьмидесятилетний старец (comme un oc-togenaire). Жалуется, что Наташа дала, во время его отсутствия, слишком большую волю прислуге, почему и вынужден был по приезде, несмотря на болезнь, поколотить хорошенько известного вам пьяницу Алешку за великие подвиги оного и отослать его назад в деревню. Алешка всегда пользовался отсутствием барина, чтобы повеселиться по-своему. Мой бедный Саша, кроме болезни и домашних забот, имеет неприятности всякого рода относительно его сочинений. Бенкендорф придирается к нему неимоверно, что и причиняет моему сыну ужасное настроение духа. Достаточно прочесть его письмо, чтобы это заметить. (Benckendorf lui fait des chicanes inoui’es, ce qui rend mon fls d’une humeur atroce, dont on s’aperyoit, rien qu’ en lisant sa lettre.) Александр говорит, что не может, милая Ольга, вспоминать о тебе без слез, и очень сетует, что ты скрыла перед ним твой роковой план уехать от него и от нас в Варшаву, куда, если бы Александр только предвидел твое намерение, ни за что тебя бы не пустил. Говорит, что летом или тебя к себе выпишет, или же, если обстоятельства позволят, сам за тобой в Варшаву заедет. Да и в самом деле: отчего Саше в Польшу не прокатиться? Об этой стране (de ce pays) он только судит по книгам, журналам, моим рассказам и рассказам знакомых да по твоим, Леон, коротким письмам, а настоящей-то Варшавы и настоящей Польши в глаза не видал; между тем, и этот край мог бы заинтересовать Александра не менее Бессарабии и так же, как она, послужить богатым предметом его поэтических вдохновений. Наташа, верно, его отпустит на неделю, пожалуй на месяц, а там и ты бы, Ольга, приехала с ним вместе. Но увы! чувствую, что строю воздушные замки (mais helas! je sens que je fais des chateaux en Espagne), а строить их в мои лета и жалко, и грустно… Сын очень беспокоится о вашем здоровье, друзья мои, Леля и Оля, а вместо того, чтобы вам писать, просит вас через меня объяснить напечатанную в газете статью под рубрикой «Варшава». В статье сказано, что погода в Варшаве хотя и ненастная, но число умирающих и больных значительно уменьшается. Следовательно, как он полагает, у вас эпидемия и большая смертность? Ответьте, пожалуйста, на это и мне и Александру, а на его молчание не глядите. Переписывается только с приятелями, а переписываться с нами, родными, не имеет привычки. Если же написал мне теперь, то каким-то чудом».

«…Александр очень доволен твоей встречей с Елизаветой Алексеевной[160]. Воображаю, как она тебе обрадовалась, не видавши столько лет! В ее гостеприимном доме опять увидишь все наше русское, родное; не почувствуешь себя, по крайней мере, на чужбине (au moins tun’у sera pas depaysee) и отведешь с нею душу, вспоминая о давно минувшем твоем детстве. Все мы поручаем себя ее доброй памяти (nous nous vouons tous a son bon souvenir). Передай ей это!»

В декабре, как видно из писем, дед и бабка выехали в Москву по делам о наследстве после Василия Львовича и останавливались в Твери на несколько дней, откуда Сергей Львович сообщает дочери трагическую смерть А.А. Шишкова в следующих словах:

«Здесь произошло на днях ужасное событие: молодой Шишков, прелестный поэт (un charmant роètе), которому Александр некогда посвятил послание, пал мертвым, пораженный кинжалом на улице, среди белого дня. Несчастного отправил на тот свет господин Ч – в, который уже убил на дуэли господина Н – ва. Убийца позволил себе отозваться в присутствии Шишкова не совсем лестно о жене последнего. Шишков, в порыве негодования, нанес после того наглому клеветнику должное возмездие. Ч. настоял (l’а somme), чтобы Шишков следовал за ним со всеми наличными свидетелями. Все отправились вслед за враждовавшими в полном, само собою разумеется, убеждении, что злополучная история закончится не иначе как поединком не на живот, а на смерть; но Ч – в, прежде нежели дойти до своей квартиры, внезапно бросается на Шишкова и зарезывает его (et l’assassinе) несколькими ударами… Затем отдает сам себя в руки правосудия в качестве убийцы. Можешь себе представить, какой в городе произошел переполох! Александру ничего, однако, не пишу; не желаю, чтобы он первый узнал от меня об ужасной кончине человека, к которому был искренно расположен. Сообщая тебе об этом неслыханном злодеянии, воздерживаюсь от дальнейших по этому предмету рассуждений.