Николай Оцуп - Океан времени
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (1945–1950)
Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать.
(Рим. 6:20)
1
Входит в город странник пожилой,Он и на своих, и на колесахДобрался до цели роковой.В руку бы ветхозаветный посох,В грудь ему бы тот, священный, жар,Но, опрятный и небородатый,Чувствами, а не годами, стар,Он дела великие и датыСравнивает с нынешней бедойИ подавлен ею (и собой).
Кто же он? И жертва, и преступник.Претерпевший, а не до конца,Верующий и вероотступник,Хищник, и задира, и овца.Улыбается он, оттого чтоПлакать хочется ему навзрыд.Путь его недолог, вот и почта,Даже вздрагивает апатрид:Где любовь, там родина вторая,Но и тут граница… и — какая!
«Барышня, скажите, письма здесьПолучает русская сестрица?»Где она живет? (А в сердце резьИ почти надежда: изменитьсяЗа пять лет успела и онаИ, бесчувственнее став и старше,Прежней цели тоже неверна)…Барышня, так что же?» Но почтарше(Осторожна, вежлива, строга)Видимо, сестрица дорога.
«Нет, синьоре лучше вы запискуНапишите, я и передам».И стучит уже к отцу ФранцискуНевеселый странник: адрес там,Ну и сведения кой-какиеОн получит. Введен в кабинет.«Padre в церкви. Время литургии.Подождите». Книги, полусвет,Иисус, святая Терезина…Но и эта родина — чужбина.
И, просвечивающий почти,Входит в комнату худой священник,И — глаза в глаза, и — не найтиТона верного, и — современникВсех, кто в Боге жил когда-нибудь,Руку пожимает сыну века(Странника, в пыли, тяжелый путьИ гостеприимство человекаПраведного), но уже пришлец:«Я обеспокоил вас, отец,
В лагерь мне о вас NN писалаТолько раз, но с трепетом таким,Словно вам довериться внушала».«В лагерь? Не о вас ли мы и РимЗапросили? Grazie, Madonna!..[53]Вот и воздаянье. Дождалась,Только надо с переутомленнойОсторожней. Все мы, ей дивясь,Лучшую из лучших полюбили,Но ее страданья изнурили».
«Padre, мой трагичнее удел.Лучше бы такого расстреляли…Телом я, как видите, и цел,И здоров, но в мире есть едва лиЧеловек несчастнее меня.Верующие грешат вслепую,Я же, так сказать, при свете дня,В ясной памяти…» — «Соболезную.Доказательство, что без НегоНет спасения ни для кого».
Гость на это: «Мы не хуже предка,Камнем убивавшего, мечом,Ядом и стилетом, а нередкоСловом или взглядом. Суть не в том,Грех, как смерть, неустраним. Куда жеСпрятаться от них? — я возопил. —Сердце потерял я. О пропажеВсех бы, кажется, оповестил,Но и лучшие, и первый встречныйТак же безобразно бессердечны».
«Грех отчаяния — неспроста, —Отозвался человек в сутане. —Ночь, в которой Иоанн КрестаПогибал, полна обетований.Или вы забыли, кто вас ждет?В нас поддерживала силу духаЗдесь она». — «И там во мне. Да вотЯ не вынес. Бомбы и разруха —Полбеды. Какая там война!Новая религия нужна!»
«Сын мой, если вы еще не Каин,Вы уже как сумрачный Саул:Вечный не меняется Хозяин!»«Я в такую бездну заглянул,Что и доброте, и благочестьюСтал почти врагом. Привыкнуть ейЛегче бы, я думаю, к известью,Что убит я». — «Бедный иерей,Серией отвечу анекдотов:О лечившей раненных пилотов
Там, куда идти боялся врач,Или как вступилась за больного,Над которым тешился палач,Или как на воинство Христово,Да, и на меня, и на сестер,Наступала, как Саванарола,Укоряя: трусите, позор!Плоть свою она переборола,Пытки вынесла, чтоб где-то тамЗа ее дела воздали вам.
Все это события мирские,Но для нас луч Провиденья в ней.В руки хорошо отдать такиеЖизнь свою!» — «Нет, padre, я ничей.Встречу бедственную предвкушаюИ большое сердце, помню сам,Я признаниями растерзаю…»«Сын мой, слезы, а не фимиам,Рана ей любезна, а не ранка…Чем над ей чужими иностранка
Власть приобрела? Умом сильнаИ делами. Но здоровье хрупко,Не вредите ей, слаба она:Голубь — дух ее, а плоть — голубка.Неужели не поможет вамВся ее моральная фигура?Если можно, я совет подам:Не спешите! Вас моя тонзура,Может быть, смущает, но и яИскупал. До времени тая
То, что вас тревожит, не идитеК ней. Вот там, налево, на горе,Есть обитель. Встречу отложите!Вам бы отдохнуть в монастыреПять-шесть дней. Я напишу аббату,А потом она обнимет вас.Говорю вам от души, как брату».«Нет, простить не сможет ни сейчас,Ни потом она. Уж лучше сразу!..» —И уходит, обрывая фразу,
Второпях и адреса не взяв,Посетитель… Чистота? Блаженство?Но, что в рай, души не потеряв,Не попасть, забыло духовенство.И к ужасной цели он спешит,Думая о padre: «Все-то учит!Как бы мой определить визит?Вот к нему эпиграф из Кардуччи:Всех попов, о, муз авторитет,Отлучил от церкви я, поэт!»
К бабе странник подошел. С простымиОгрубевшей музе по пути:«Знаете ли вы сестру? Вот имя…»(Надо было в госпиталь идти,Осенило вдруг.) А та: «Живет-тоЗа рекой. У нас ее зовут —Русская святая. Ponte RottoЗнаешь ли? Туда уж не ведутНикого расстреливать. Но PietroОтстояла ведь она…» От ветра,
С гор повеявшего, и от словЖенщины, ее и не дослушав,Странник вздрогнул: что это? КоровКолокольчик и рожок пастушийВ поле, как в идиллиях, и храмС идиллической жреца фигурой, —Злило все, но и другое там,За цинизмом, за литературой,Слышалось: она-то не сдалась!И спросил он, бабы не стыдясь:
«Почему святая?» — «Accidenti![54]Ты, наверно, не из наших мест,Ведь она, как маслице в поленте,В этом городке. — В один присестБабе хочется, чуть ли не воя,Сразу все сказать. — Ах, милый мой,Били тут ее, пытали… Boia…[55]Все стояли с поднятой рукой,Вели проносили gagliardetto[56].А она… да только ли за это
Злились на нее. Сам капитан(За руки она его хватала)Не велел заложников-крестьянРасстрелять… Она не состоялаВ партии, как слышно, никакой,В церковь в воскресенье не ходила,И ведь наш-то ей народ чужой…»«А кого-нибудь она любилаТетушка?.. Faceva all’amor?[57]«Ну с чего такой ты мелешь вздор!»
И кряхтела баба, тараторяИ без злобы странника, стыдя:«Столько перевидели мы горя,Сколько полю не видать, дождяЛюбят здесь её: не в наших силах?Так себя для ближних забывать.Свет она, а мы навоз на вилах.Эх, ты! С кем она идет в кровать?С мукой нашей, с нашей нищей долей,С душами убитых, с ветром в поле!»
2
Проституция… конечно, — зло.Взяточничество… ну да, конечно.Глупость… скачет птичка весело,Жить решив и умирать беспечно.С этим всем в начале наших днейМы еще не можем примириться —Юных, укротить богатырейИ сановные не могут лица.Но ищи протекций, хлеба, мест —Мир почавкает, и совесть съест.
Оттого и стонет наш учитель,Русский века прошлого пророк,Грозный, безутешный обличитель,Чья любовь (от гнева) междуМы ему и памятники ставим,И в Европе хвастаемся им,Но дошло до дела — ох, лукавим!«Проституция… Ну да!.. Грешим».«Глупость, есть и хуже недостатки,Вот хотя бы: гневаться на взятки».
И такой-то полугражданин,Получестный, полуподловатый,Формируется еще один.Души маршируют, как солдаты(Хлыст хозяина над головой),И безумца, если протестует,Будут гнать без жалости сквозь строй.Оттого и страшен, и чаруетПодвиг твой: не убоялась тыПолучистых полуклеветы,
Полуверных полувосхищенья,А когда твоих не терпят дел —Жгучего и радостного мщенья.И Тургенев (сам-то не посмел)О таких, как ты, сказал же: дураИ… святая… Только ты умна,Сверхумна, как русская культура,Ведь сквозь строй проходит и она,Непорочная и террористкаИ еще труднее: гуманистка.
Тяжкая задача у меня,Легче отрицательные типы —Обреченных адская возня,Стоны, и мучительствами хрипы.Ведь и Библия, сей документ,Уличающий из нас любого,Не на благородство лишь патент:Грех отступничества основного,И братоубийство, и Содом,И Гоморра… но и дух с мечом!
Гениев ли было так уж мало?А героев? Сосчитайте их!Одного лишь веку не хватало,Вымолвить посмею ли: святых.Не из той ли, не из их ли ратиГероиня и любовь моя,Уступившая не для объятийМне, а чтобы светлым стал и я.Муза, объясни же, как ни трудно,То, что трибуналу неподсудно.
Было вот что: красоту стократБольшая пронизывала светомИзнутри. Во все глаза глядятОробевшие, ища и в этомСладости. Но истина горька:Помнит будущее, миг нарядныйНе влечет. По ком твоя тоска,Ты еще не знаешь; ненаглядныйЕсть и у монахини жених,Ты же из заведомо чужих
Выбираешь самого чужого:Трудно друг от друга по всемуБольше отличаться: скажешь слово,И оно — скала. Я своемуЧаще сам не верю. Ты, пугаяРаньше, восхищение потомВызываешь: вот она какая!Должен я признаться, что в моемСлучае — обратное — сначалаВсе легко… до первого провала.
Поделом: ведь занят я собой,Для меня другие только средство.Кто страдает, тем легко с тобой,Не со мною: то впадаю в детство,Всех обнять хочу, то погибайЯ и все другие! Я из гадов,Знающих, что губят невзначай…Я любил тебя, как МармеладовИм же разоренную семью.Только я страшнее, хоть не пью.
Ты заметила, что я ревную.Да и как же было не страдать,Не имея права на такую.Хоть у нас кощунственное «блядь»Под защиту взял недавно Бунин,Горечью оно клеймит сердца —Узнавать, какие в мире лгуньи, —Кара для мужчины-гордеца.Я и умер бы от злобы едкой,Новой околдованный кокеткой.
Но играть ты чувством не могла,Тем же, чем Алеше был Зосима,Чем для прокаженного былаСпутница (блаженная для Рима),Для меня в несчастий моемТы была (какая там гордячка!)…О достоинстве забыв мужском,Сам себе: «А ты при ней заплачь-ка» —Я сказал… Несчастия, война,Долгу оставалась ты верна.
Долгу? Да. Священный, обоюдный,Был бы лишь тогда исполнен он,Если б я вблизи подруги чуднойБыл воистину преображен.Чем же я ответил на подарокЦелой жизни, да еще какой?Пасынок эпохи, перестарок,Вовсе не затравленный судьбой,Но, и двоедушен, и растерян,Я-то цели не остался верен.
Что литературная средаХуже всех — я говорил, задорный.В лагерь занесла меня беда,Ну и разве лучше поднадзорный?Я бежал. В опасности, в труде,По неделям без огня, без солнца,Жил я с лучшими, но грех везде:И в несчастии англосаксонца,И (от совести не скроешь, друг)Даже в обществе Христовых слуг.
И на голос переутомленныхОтзывался я: надежды нет,Помнила и ты о миллионах,Переставших быть, но твой ответНа события звучал не плачем…Возле горных и лесных дорогНочью ты склонялась над лежачим…Для того, кто ранен и продрог,Ты — сестра: пример для партизана,И от губ врага отнять стакана
Не умела ты; они равныПеред милосердием, как дети.Сколько виноватых без виныТы утешила. За всех в ответеВсе. Не забывала ты (и как),С кем из двух и почему быть надо,И политика ведь не пустяк.Но тому, кто падает, — пощада.Правосудие — закон людей,Есть другой и выше, и трудней…
Все боятся за себя, и страненСтрогий дух любви с твоим лицом.Добрый жив еще самаритянин,Жив и Тот, Кто рассказал о нем.И за то, что много ты жалела,Он тебе явился наконец,Тот, чья власть, увы, не без предела,Тот, Кого мы гоним без сердец.Но произошло совсем другое,Противоположное, со мною.
Отрывает от людей, от мест,От всего событий колебанье,Кораблей отплытие, отъездПоездов и на аэропланеПерелеты. Перевозят впрокВсякого добра (какого?) тонны,Чтобы нес на палке узелокИ угла, и родины лишенныйЧеловек особенный: Ди-Пи…Путь его — как засуха в степи,
Я хотел бы подвести итоги,Жизнь еще не кончена для нас,Но уже мы оба на порогеВечности, и дорог каждый час.Я нашел не правду, а границыСил моих и вообще людей.Хорошо, что все мы лишь частицыВсеобъемлющего: матерейМатери, отцы отцов, кто в силахСделать, чтоб струилось небо в жилах?
Я об этом грезил по ночамИ особенно перед рассветом,Глядя сам в себя. Я видел там,Как с благоухающим эстетомЛасково братается палач,Слушая сонеты и сонаты,Заглушал я ими чей-то плач,Словно артиллерии раскаты,Взрывы бомб и много зол другихБыть могли бы делом рук моих.
И любить мне стало неудобно,Черный лик твое лицо затмил,И такой бы на плите надгробнойЭпитафии я заслужил:«Он себя и счастие разрушил,И не злой, а был добру чужим,Потому что дьявола он слушал,Хоть и жил бок о бок ангел с ним».Так по-разному любви и мукеМы учились в роковой разлуке.
По газетам выходило, чтоНадо радоваться, выходилоИ на самом деле: свергли то,С чем нельзя мириться. ПобедилоНечто близкое (да не вполне!)К чувству справедливости. ДышатьсяЛегче стало. Отчего же мнеСтыд изменника и святотатцаНадо было именно тогдаПережить? Нет, общая беда
И своя не совпадают: в деле,Для которого я был рожден,Там, где спорят о душе и телеДва огня, две силы, — свой закон.В сердце: «Что я сделал с нашим кладом?»И твое: «Вернулся, дорогой!»Влажным и проникновенным взглядомНа меня глядишь. И ужас мой,И восторг мне говорят: любимаБольше, чем всегда. И нестерпима
Правда, оттого что за пять летЯ успел и самый вкус утратитьКо всему, над чем, почти аскет,Бился в исступлении. Ну, хватит!Баста! Что спасаться? Нет ни в комБога… Бедненький! Как раз тогда-тоЧудо быть могло. А ей потомСколько роз! Но скверно, подловато,С вызовом я надругался над…Встретились, и нет пути назад.
3
Вот она… жива и… кожа, кости…Духу скормлена, лучится плоть…Сколько же страданий в сильном росте,Но тебя спешу я уколоть:«Подурнела ты!» (А сам-то знаю,Что светлей и лучше не была).«Милый, я тебя не понимаю…»«Извини… Я слышал, чем жилаТы, и восхищаюсь… Брат на брата!Но, конечно, правы и ягнята».
«Нет, решительно не узнаюТона, голоса, лица… Оставим!..Боль работу делает свою:Знаю, что учить никто не вправеИсстрадавшегося. Не терплюИронического равнодушия…»«Лестью я тебя не оскорблю.Ты, конечно, сильная, но слушай:Что ты изменила в том, что есть?Разве не естественнее месть?»
«Вера, а не месть. Труп в лазаретеМне напоминал: а вдруг и он…Раненым я вслух: «Бодрее, дети!»Про себя же: «Будь и мой спасен!»Этим ли тебя и охранила,Был ли так угоден выкуп, мой,Но гляди — мы вместе», — И схватилаРуку лихорадочной рукой.И от боли и остатков честиЗакричал я: «Нет же, мы не вместе!
Я не оправдал…» — «Молчи, молчи!Разве спрашивают у солдата,Разве это важно?» (Не стучи,Сердце, неужели нет возврата?)«Да, но видишь ли (ну как смогу?),Знаешь что, надеялся я втайне,Что и ты грешна». (И снова лгу.)«Милый, успокойся, ты ведь крайней,Той, моей, не перешел черты?»И своей доверчивостью ты
Первой нашей встречи вскрыла рану,И без сил я говорю уже:«Кончено. Я пробовать не стануБольше. Не могу. На рубежеДвух миров я изнемог. Довольно».«Понимаю: вычистили домИ покинули, и вот что больно:Два-три беса жили раньше в нем,А теперь их налетела стая?»«Хуже: срок признанья отдаляя,
Лет пятнадцать и себе я лгу,И тебе». — «Но ты и в самом делеХочешь победить». И не могу,И совсем не страсти одолели,А почти сознательный расчет:Будет все, как было, если скрою,Если расскажу — она уйдет.«Отчего же дорожил ты мною?»«Я люблю, но я — velleita[58],Торричеллиева пустота!
Я служил и дьяволу, и Богу(Извини за декадентский слог),Знал, что на божественную ногуСвой ты надеваешь сапожок,Помнил, что божественное телоУ тебя, и грация, и ум.Но твое божественное делоЯ попрал, и горечь, amertumeг,[59]Тронула — наследие «проклятых» —Рыцаря в его картонных латах.
И бежит зеленая вода»,Как у принца из стихов Бодлэра,В жилах у меня, и навсегдаСчастие отравлено и вера…И такое есть в моей судьбе:Сын эпохи, с матерью ужасной(Тоже всю ее несу в себе)Бой начав, я — дрогнул. И напрасноВышла ты с архангельским мечомЗа меня помериться с врагом.
Если явно о себе «ЗапискиИз подполья», автор их чуть-чутьСвидригайлов и Фома Опискин,Даже Смердяков… Правдивым будьДо конца!.. Мне этому заветуСледовать хотелось, но молчу,Хоть и требуешь меня к ответуСнова ты». — «Я правду знать хочу…Лет пятнадцать?.. Но, любя, таилсяТы… А нынче отчего решился?
Из цинизма? Вот и расскажи,Не щади обоих… Духа твердостьДля тебя — отказ от новой лжи!..»И узнал я, что такое гордостьУнижения… СлужителямЦеркви не покаялся бы. ТрудноКак, а нет пути другого нам.Значит, может и до гроба судныйДень прийти… Но даже дневникуКак доверить все, что двойнику
Моему со мною удавалосьСделать. Горько слушает она,Не презрение, а страх и жалостьИ упрек — уж так удивлена:«Быть не может! — Страшно побледнела. —Вот он рядом. Наступил же срок,А ведь хуже чем осиротела…Мне бы встретиться хоть на часокС тем, кем быть ты мог, кого ты предал…Не прощаю: что творил, ты ведал!
Уходи! Меня ты обманул.В Бога веруешь, когда удобно,Сколько было и Ему посул.Нашу жизнь восстанови подробно:Так жалеет пьяницу жена,Мать расслабленного. Как же бросить?Что с ним будет без меня? ВернаЖенщина тому, кто, плача, проситЖалости и нежности. А онЗло и ядовито умилен.
Если дух над человеком с дрожьюДоброты склоняется, червякБлагодарен ли за милостью Божью?Нет, ее он принимает так,Усмехаясь… чистота — ну битьсяНад ничтожеством: о, будь моим!А в ответ: скажи-ка, рая птица,Значит, я тебе необходим!..Так ли?» — «Да. В себе я знаю что-тоВечное, как зло Искариота.
Я от напряжения устал —Очищение — ведь труд безмерный,От тебя отрекся и пропал,Выхожу из переделки сквернойКое-как… Опомнился… КругомРазрушения — разворотилиРельсы, души, нации. РазгромВсюду. И тебя не пощадили.Но такой еще ты не была —За плечами словно два крыла».
«Гордый, что дела свои устроилДуше во сколько обошлось?),Ты внимания не удостоилЖизнь других людей. Ты весь насквозьДля себя и о себе. НевинныйВ безответственности, раб греха,Где тебе взобраться на вершины?Здесь постыднейшая чепухаРадует тебя: не или-или,Но и так и сяк и чтоб хвалили».
И опять права: одним сильны —Над собой иронией бессильной —В нерешительность мы влюблены,Смельчаку сочувствуя умильно…Верующий восхищает нас,Но, как он, поверить мы не можем.Радуемся за четвертый класс:Молодец, рабочий! Но тревожитМногое… И загнанные в домБурями, себя мы познаем.
Зрелище печальное: в разладеС предками и с новыми людьми,О священных символах, о гаде,Соблазнившем Еву, о семиЯзвах сердца говорим словамиПриблизительными и чуть-чутьПодлыми: нам только бы с грехамиНе расстаться. В этом наша суть!Ищем, чтобы не найти. ПорокиЛюбим — в них и правда смысл глубокий.
4
«Мира не приемлю Твоего» —Так устами своего герояДостоевский. Я же от всегоТоже не в восторге, но другоеГоворю, творение любя:Нет, я с замыслом Твоим согласен —Не приемлю самого себя,И в особенности я несчастен,Как ни странно, после встречи с ней,С вестницей не узнанной Твоей.
Без нее не знал бы я мучений,Настигающих средь бела дня,Был бы всех людей обыкновенней,И они любили бы меня.Путался бы с женщиной часочек,Даже год, обманет — не беда,Не искал бы у своих же строчекПомощи от жгучего стыда(В дни, когда на суеты проделкиПоглядят глаза, а не гляделки).
На экзамен совести ночнойСмутные являются фигуры,И стоят они передо мной,Люди жизни и литературы.Пети вымысла: Ноздрев, lе реrеGoriot[60] (они ведь тоже были!).Дети наших матерей: Бодлэр,Лермонтов (как мы их любим!) илиТот фельдфебель, что меня цукал,Тот, швейцар, который подавал
Мне шинель в гимназии. Как многоЛиц и жизней в памяти живет.Светится, как Млечная. Дорога,Их необозримый хоровод.Удивительная Антигона,Ты, мой друг, сегодня ей под стать,Грустная и жалкая Дидона,Смердяков и горьковская Мать…Наконец глаза? (и Диккенс тут же)Останавливаются на Скрудже.
Знать тебя должны бы, старичок,Может быть, и на меня похожий,Все, чье сердце как сухой стручок,Все, кому пора в могилу тоже.Все, кто, вспоминая жизнь свою,Вот как я хотя бы, не находятНичего отрадного. Стою…В замешательстве, и глаз не сводятТе с меня, кому я зло и вредПричинил, и мне пощады нет.
Равнодушно, как Валерий Брюсов(Все-де в жизни — средство для стихов),Обличитель извращенных вкусов,Но и сам не так уже здоровВ тайных склонностях, — я жил в тумане,Никому не принося добра.Только о таком же графоманеЯ умел заботиться, пераСих собратьев исправлял ошибки,Многие настраивая скрипки.
Есть у бесконечного добраНа пути его завоеванийС сердцем человеческим игра:Выдержишь ли столько испытаний?И никто до самого конца,Даже сам себя взаправду зная,Не спасен от роли подлеца,Хищника, убийцы. Жизнь втораяНелегка, и обольщает насТот, кто правду режет без прикрас.
Страшновато, господа, что Шиллер(Ангельское), в наших душах сгнив, —Нынче и для лучших — только Миллер,К самообнажению призыв.Всюду свальное, куда ни кинуть,Новые Гоморра и Содом.Ну и как по этому не двинутьПо всему железным кулаком,Чтобы слезы счастья орошалиХлеб насущный прописной морали…
Говорят, что нелегко узнатьЧеловека, если пуда солиС ним не съешь. Хотел бы я занятьУ тебя и чистоты, и воли.Ты во всем, решительно во всемКак-то восхитительно опрятна,И со мной, и с другом, и с врагомТребовательна и деликатна.Трогаю, как свежее белье,С наслажденьем прошлое твое.
Как, освободившись от балласта,Легче удаляться от земли(Не к тому, о чем вздыхала часто,Здешние дороги привели),Праведно и горько негодуя,К небу взмыл твой самый трудный дар,Дар любви. Есть жрицы поцелуя,Чья душа — от губ летящий пар.Дух и вдохновенный, и могучий,Нежность у тебя не жалкий случай.
Сердце — это: бережно любить,Тайное поддерживая пламя,И сентиментальных слез не лить,Охраняя добрыми глазамиДело очень сильного ума,Очень сильных чувств — ничто не мелко, —Творчество свое же — ты сама.Как великих мастеров отделка,Все в твоей удаче без длиннотСбивчивых. Все ясно. Все живет.
Понимая, но изнемогая,Все насквозь увидев и простив,Поднимается душа инаяНад землей, и ей наперерывПтицы сообщают птичьи вести,Ночь, и день, и звёзды о своем,Горы говорят, что все на месте,И трава, и тварь, что вот живем,И зима, что скоро будет лето, —И душа благословляет это.
Но вплетается в согласный хорЖалоба, единственная в мире, —Человека: нежность и позорИщут утешения в эфире.Столько дивных понастроив тамДля себя убежищ, он оттуда,Обращаясь к Богу и богам,Ждет и указания, и чуда,А пока, но этого покаБезысходна злоба и тоска.
Как больных судить за рецидивыНе сумел бы и жестокий врач, —То, что я и двойственный, и лживый,Не кляня тягчайших неудач,Ты и тем и этим извиняла,А когда мы погрузились в бредИ от каждого почти вокзалаУносил вагон для подлых бедБлижнего, лишенного свободы,Что ты выстрадала в эти годы?
Как поверила ты глубоко(Идеализируя невольно)В человека: вместо рококоВсей моей эстетики, так больноРанившей чувствительностью твоюВ дни, когда тобой я как бы хвастал, —Вот меня толкают к лезвиюТопора, и мне уже не кастаСочиняющих, как я, близка,А в тюрьму посаженных тоска.
И каких бы только истязанийЗа меня ты не перенесла!Счастья для тебя была желаннейМука: оттянуть побольше злаНа себя, чтоб твоему больному.Чистому в несчастье (так, увы,Ты себя уверила), по домуИстомившемуся, — головыНе сложить, как многие другие,Там, на две бушующей стихии.
Потускнел лица чудесный цвет,Тяжко ты от горя заболелаИ за шесть невероятных летСтала тем, чем после смерти тела,По высоким верованьям, духСтанет, удостоившийся рая:Он в тебе не только не потух,Как в других, но, чувствовать давая.Что такое на земле Эдем, —За меня ты послужила всем.
Памятник себе нерукотворный,Женщина, воздвигла ты у нас.Родины великой и просторнойВолю воплотила… в добрый час.Нам о Зое, о Козьмодемьянской,Рассказали, да таких ведь тьмы.Но и в бедной доле эмигрантскомКое-что проделали и мыДля других по образу РоссииЧесть и слава матери Марии!
Мать Мария, светится онаВ памяти, как мучеников лики,Но и поскромнее имена,Ну хотя бы Оболенской Вики,И Волконской, или Сарры Кнут,И других, неведомых, но равных, —Разве в сердце места не займутУ наследниц будущих и славных,И дела учительниц своихВспомнить не захочет кто из них?
У тебя заметные заслугиВ том же (незаметных и не счесть),Как у тех, кто в холоде и вьюгеРодины отстаивали честь.Воплощенное сопротивленьеЗлобе и насилию всегда,Ты была как предостереженьеВ эти подловатые года,И наотмашь кулаком бандитаДважды по лицу была ты бита.По лицу ты бита кулаком,
По лицу, которое любилиНеизвестные тебе, но в комТолько чувство доброе будилиОдухотворенные черты…Не игры высокая забава —Главное: свободе служишь ты!..Слава рыцарскому веку, слава!Для него важнее героиньВ ямочке ладони героин.
Он холодный любит порошочек,Он и говорит немного в нос.Вырос он из величайших строчек:В Достоевского корнями врос(Неуменье обращаться с ядом).Он, помилуйте, — христианин,Впрочем, Ницше, тронутый де Садом,Тоже в нем… И как же, века сын,В зле идей и бомбовозов шуме,Как же и тебе не обезуметь?
5
Сумасшествие… Когда одноДелать хочешь, делая другое.Тихо начинается оно:Неужели это было мною?Кто во мне и почему возник?И откуда ты, вторая воля?Сердце изолгалось и язык.Выше сил моих, да, выше: доля —Собственную смерть в себе самомВзращивать… Сгорю, сгорю живьем!
На губах лукавая усмешка:Ницше и Поприщин — полубогИ чиновник. И огню: доешь-каТо, чего осилить я не мог.«Фердинанд Второй, король испанский!«Я ни слова!..» — «Гений века!» — «Я!»Дальше про халатик арестантский,Дальше семиглавая змеяСхоластическая одноглавойСтала и промолвила гнусаво:
«Кто ты?» — «Вот и я хотел бы знать,Кто ты…» — «Я такой-то, я как люди,Были у меня отец и мать,Ты же… Кто ты?» — «Я в твоем сосудеВечное, бессмертное…» — «СтараСказочка: и ты умрешь со мною,Если ты мое…» — «Умри, пора!..»«Ну а ты?» — «А я могилы рою».«Кто же ты, могильщик?» — «Я — ответ,И всегда один и тот же: нет».
«А, так вот кто с этим или тоюРазлучал меня, оклеветавДружбу…» — «Дружбы нет…» — «А то, пороюВроде рая?..» — «От себя устав,На чужое молишься». — «А в небеЖизни продолженье?» — «Жизни нетПосле смерти». — «Хорошо… А жребийЗнать и это, но идти на свет…»«Ты боишься мрака? Чем дневноеЛучше? Ночь хотя бы о покое…
Одного желай: не быть…» — «И всемГоворишь ты это?..» — «С кем угодноСговорюсь легко…» — «Холодных схемТы холодный дух…» — «С тобою сходный,Бедный брат-мыслитель». — «Клевета:Я люблю природу…» — «Паучиху…»«И людей, ведь между ними та».«Говори о ней почаще лиху,Вот и сглазишь…» — «Вон отсюда, вон,Лихо одноглазое!..» Но стон
И проклятия не помогают…Надо вытерпеть… «Один совет,Будь правдив!» — «Но ближние мешают…»То-то же… На благодушный бредБрызжет — и на все миры фантазий —Просвещенье серной кислотой…Лучше так, чем якобы в экстазеГрезить о реальности иной.«Да» — подделка! Ну же, выбор сделайМежду ним и мною. Ты ведь смелый!»
«Да» — самодовольное, с тупойВажностью твердящее все то же…«Да» — успех, и слава, и покой,Но прислуживающий вельможе(А сидит вельможа в небесах).«Да»: простить во что бы то ни сталоТьму бессмыслиц (помогает страх),Опустить на бездну покрывало,Все противоречия смягчить,Чтобы жизнь удобнее прожить…
Музу обольщениями нежишь,Друг-романтик, только берегись,Не уйди в одно из двух убежищДля разочарованных: спаслисьМногие в безумие от мираИ в самоубийство. Сколько разИ какая умолкала лира…Батюшков… А то, что глубже фразВ пафосе высоком Озерова…В одиночестве ума больного…
Сумасшествие! Влечет, влечетИ меня в обманчивую пристань.Хорошо, когда у слов и нотГете выверенная и ЛистомМера, отражающая строй.Но когда от поздних сожаленийМеста не находишь, сам не свой,Что тогда и счастья дерзновенней,И от истины — на волосок?..Можно в сердце, можно и в висок!
Я не раз припоминал, Кириллов,Как за шкафом ты стоишь и ждешь,И меня, как в лихорадке, било:Струсишь? Не посмеешь? Не нажмешь?Все, покинувшие дом отцовский,Перед искушением стоим,И весьма гремевший МаяковскийТоже оказался уязвим(Кто сказал бы?). Смерть, любовь и слава…Не из одного ль они состава?
Сколько раз насильственный конецКажется единственным исходомДаже для испытанных сердец.Больше не поздравит с Новым годомИ Цветаеву никто. Смела,Не угрюма, и любила сына,Но простить чего-то не моглаНаша одинокая Марина.«Выживают только подлецы?..»Нет, венки меняя на венцы,
И чистейшие не уступили.Вот и ты, заступница моя…Но ценою лишь твоих усилийРазве мог преобразиться я?Столько лет и столько испытаний,Видишь, ни к чему не привели:Я такой же на руках у няниИ на лоне матери-землиПеред смертью, и в тоске и стонахЯ — как Пяст с его «поэмой в нонах».
Кто не вспоминает, как свои,Жалкие юродивых ужимки(Но молчи, скрывайся и таи),Словно из-под шапки-невидимкиПалец, слово, хохот: смысла нетИли есть великий, да незримый.Ясен разума приоритетНе всегда, и любят люди схимыИ простонародье неспростаВ блеющем создании Христа.
Помню одного (из лейб-гусаров),Вежлив, и опрятен, и умен,Даже без припадков и кошмаров —Отчего же в этом доме он?Но — «из чайника» — рукой покажетИ, на собеседника взглянув,Десять раз: «Из чайника», — он скажет.На идею блюдечка подув,Из идеи-чайника он чаюЛьет себе и мне, и я сгораю
От великой тайны, гимназист,И дрожу, но дядя за плечами(У него гостил я). Как артистОн лечил больных. Судите сами.Снилось одному, что из стеклаУ него спина, и лишь попыткаСмелая спасти его могла.Маг ему какого-то напиткаДал глотнуть и, погрузив в туман,За его спиной разбил стакан.
Ах! Больной и на пол. Но для бытаОн проснулся, робок и здоров:«Ваша прежняя спина разбита,Поздравляю…» Был велик уловПоврежденных душ, чтоб их исправить,Обществу нормальному вернуть,Чтобы, как другие, были вправеЭти падающего толкнутьИ по лестнице больших и славныхВосходить для подлостей неявных…
Отделяется за годом годОт тебя, живущий, все, что было,Наступил и для тебя чередПознакомиться с твоей могилой.Кажется, что это не всерьез:«Да, случается (и пусть) с другими,Но уже подходит паровозТот, с глазами желтыми и злыми,Хочешь или нет, а надо в путь…Куплены билеты… Что ж, везут…»
«Барин, а, везуть…» — «Везут, пожалуй…»Что за выговор?.. Ах да, мужик,Лгун и пьяница, но добрый малый!«Папеньку-то хоронили… Шик!»«Что ты брешешь?» — «А теперь сыночка,То есть вашу милость…» — «Я живой…»«Нет, шалите, барин. Точка». — «Точка?»«Да-с, холодненькая. Под землей…»Так на станции устало бредитТот, кто с первым поездом уедет…
Как от мухи, слабо на стеклеВ сентябре жужжащей, как от мухи,Догадавшейся, что мир во зле,Как от умирающей старухи,Жизнь уходит от меня… Куда?Что-то было… Что же? Не впервыеНадо мной горячая звездаГреет воздух. Я, Как все живые,Благодарен… Хочется любить,Да нельзя… Не это учит жить.
Смерть вошла и ехала в вагоне,Место против моего заняв.Это не мираж потусторонний,Это — человеческий состав.Волосы как желтое мочало,Жутко-пристальный, бездонный взгляд…Много эта женщина страдала,Черный неспроста на ней наряд,И не стала бы как жердь худая,Самых, горьких слез не проливая,
И, безумием упоена,В той же буйной и застывшей позеНе сводила глаз с меня она,И шептал я о почивших в бозеЧепуху, но сквозь ее черты,Как бы накануне разрушенья,Предо мною возникала тыИ твои звучали обвиненья,Превращая в ранящий укорНезнакомки сумасшедший взор.
Опустил я голову в ладониИ глядеть напротив не хотел,Часа мы не провели в вагоне,Но тогда-то я и постарел.Словно мне внушала смерть живая,Что отныне я похоронен,И хотя молитва никакаяДля закоренелых не закон —Но меня утешила бы книга:Кары, одиночества, пострига.
Нет, увы, на круги не свояВетер возвращается… ДругиеНачинают жить… Не ты, не я…Трудно и ошибки молодыеИсправлять, ошибки зрелых лет,Злее и уже непоправимы.К самому себе возврата нет.Плачу я, но в облака и дымыВсе, чем жили мы, обращено,Было и развеялось оно
Вымирающие, как ацтеки,Люди цельные редеют. СамВеру я разрушил в человеке,Варвары так разрушали храм…Не вернешь, не сыщешь, миг упущен.Рок обрушивается на всех:Колокольчик за окошком. Пущин.Двух друзей объятия и смех…Но дальнейшее — сквозь вой метелиРеквием женитьбы и дуэли…
Знал, что от судеб спасенья нетИ что всюду страсти роковые, —Бедами настигнутый поэт.Можно выносить удары злыеДолго, но последний страшен крик…Изменил я делу жизни целой.Горе велико, и грех велик,И к тебе взывая: чудо сделай,Невозможного прошу. И вотКара: то, что было, кто вернет?
6
Жив за гробом человек любовью:Чем сильней к нему привязан былОстающийся, чем горше вдовьюПамять лик ушедшего томил, —Тем он радостнее в запредельном.Оттого что я сошел с ума,О таинственном и неподдельномМне рассказывала жизнь сама:«Взять советую в дорогу (в вечность)Чувств обыкновенных человечность».
Все, кто умер, то есть раньше был,Продолжают жить, пока любимы.Всех, кто мне хотя бы в слове мил,Встретил я, стихами их палимый.Первым был, конечно, Данте, с нимРядом им возлюбленный Виргилий.«Те, кто умер, но еще любим,—Оба словно эхо повторили, —Продолжают жить». Сквозь облака —Лик луны и лики — сквозь века
Смутно я увидел. «Алигьери, —С наслаждением мой смертный ротПроизнес. — И ты бы должен вереПослужить, как можешь». Строго тот,Чье назвал я имя: «Ты земнуюЛюбишь славу, а ведь я в твоемСердце потому и существую,Что и ты божественным огнемЖить хотел бы». — «Но твои терциныДля меня — поэзии ве
