Николай Павленко - Царевич Алексей

Составители приговора не оставили без внимания и неоднократно прозвучавшее обещание отца простить сына. «И хотя его царское величество, — говорилось в документе, — милосердствуя о нем, сыне своем, родительски, при данной ему на приезде с повинною на Москве в Столовой палате 3 числа февраля аудиенции обещал прощения и во всех его преступлениях, однакож то учинить изволил пред всеми с таким ясным выговором, что ежели он, царевич, все то, что он по то число противного против его величества делал или умышлял и о всех особах, которые ему в том были советниками и сообщниками, или о том ведали, без всякой утайки объявит; а ежели что или кого-нибудь утаит, то обещанное прощение не будет ему в прощение, что он по видимому тогда принял с благодарными слезами, обещал клятвенно все без утайки объявить, и то потом и крестным и святого Евангелия целованием в Соборной церкви утвердил». Однако царевич в повинном письме «ответствовал весьма неправдиво и не токмо многие особы, но и главнейшие дела и преступления, а особливо умысл свой бунтовный против отца и государя своего и намеренный с давних лет подыск и произыскивание к престолу отеческому, и при животе его чрез разные коварные вымыслы и притворы, и надежду на чернь, и желание отца и государя своего скорой кончины, о чем все потом по розыскам явилось… утаил».

Впрочем, как уточнялось в заключительной части приговора, министры и сенаторы подвергали «сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердое разсмотрение его царского величества всемилостивейшего нашего монарха».

Сопоставим два важнейших документа по делу царевича Алексея: Манифест от 5 марта 1718 года о бывшей царице Евдокии и приговор министров, сенаторов, генералитета и других светских лиц от 24 июня того же года. Несмотря на то, что они имеют несхожие названия, в главном они были близки друг к другу, поскольку преследовали одинаковую цель: опорочить царевича и его мать, показать их вину, достойную самого сурового осуждения и наказания. Но в отличие от Манифеста, в котором наряду с инокиней Еленой упоминается множество лиц, так или иначе причастных к ее делу, начиная с ростовского епископа Досифея и капитана Глебова и кончая монахинями, находившимися в ее услужении и крылошанками, приговор сосредоточил внимание на одном царевиче. В нем не названо ни одной фамилии, причастной к его делу, не приведено доказательств его виновности, не использованы показания лиц, допрошенных во время розысков. Содержание приговора свидетельствует об отказе Петра от гласного расследования дела, то есть от ссылок на показания лиц, изобличавшие проступки наследника престола. Отсюда вытекает вывод, что царь, затевая гласный процесс, не рассчитывал на то, что к нему окажутся причастными множество лиц, в том числе титулованных, таких как князья Я. Ф. и В. В. Долгорукие, фельдмаршал М. М. Долгорукий, Д. М. Голицын, Семен Щербатов и др. Такое количество людей, привлеченных к следствию (или хотя бы публично упомянутых в связи со следствием), наносило ущерб репутации абсолютного монарха не только внутри страны, но и за ее пределами. Поэтому-то Петр и счел нецелесообразным увеличивать число лиц, привлеченных к розыску.

В связи со следствием по делу царевича Алексея возникло несколько легенд. Одна из них имеет отношение к фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву. Его подпись отсутствует среди 127 подписей под приговором, хотя долженствовала стоять там по крайней мере четвертой, а быть может, и второй — сразу вслед за подписью Меншикова. (Первым подписал смертный приговор светлейший князь Меншиков, за ним следуют генерал-адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, тайный советник князь Яков Долгорукий и прочие вельможи, военные и гражданские чины по нисходящей. Последним поставил свою подпись «Московский губернии вице-губернатор Василий Ершов».) Почему же нет подписи фельдмаршала Шереметева? Известный историк и публицист второй половины XVIII века князь М. М. Щербатов привел следующий ответ фельдмаршала, проживавшего в Москве, на повеление Петра прибыть в новую столицу для суда над царевичем: «Служить своим государям, а не судить его кровь, моя есть должность». Добавим к этому, что царь был глубоко убежден в том, что в его ссоре с сыном старый фельдмаршал симпатизировал царевичу. Тем более что Петру было известно о давних приятельских отношениях фельдмаршала с Василием Владимировичем Долгоруким, которому грозило наказание.

И все же есть веские основания усомниться в правдоподобности слов, вложенных Щербатовым в уста Шереметеву. Дело в том, что, когда в Петербурге решалась судьба царевича Алексея, Борис Петрович был прикован тяжелой болезнью к постели. Царь же склонен был объяснять отсутствие Шереметева в Петербурге не болезнью, а симуляцией, и эти подозрения лишали Бориса Петровича душевного покоя и омрачали последние месяцы его жизни. К тяжелой болезни прибавились одиночество, чувство обиды и страха перед царем. 14 июня 1718 года Шереметев отправил два письма: одно царю, другое Меншикову. Почти одинаковыми словами он описывал свою болезнь, которая «час от часу круче умножается — ни встать, ни ходить не могу, и опухоль на ногах моих такая стала, что видеть страшно и доходит уже до самого живота, и по видимому сия моя болезнь знатно, что уже ко окончанию живота моего». Шереметев сокрушался, что не может выполнить царского указа о приезде в Петербург, и, догадываясь о сомнениях Петра относительно состояния своего здоровья, обращался к нему с просьбой: «…в той моей болезни освидетельствовать, кому в том изволите поверить». Меншикова он тоже просил при случае сказать царю, «…дабы его величество в моем неприбытии не изволил гневу содержать». Обращение Бориса Петровича к царю осталось без ответа. Тогда он отправил письмо кабинет-секретарю Петра А. В. Макарову с уверением, что ему не доставляет радости жизнь в Москве: «Москва так стоит, как вертеп разбойничий — все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят»; если бы он был здоров, уверял фельдмаршал Макарова, то ни в коей мере не пожелал бы «жить в Москве, кроме неволи».

Приговор 24 июня не положил конец мучениям царевича Алексея. Уже на следующий день к нему был послан Скорняков-Писарев — на этот раз спрашивать о тетрадях, найденных у царевича дома. Царевич отвечал, что в те тетради делал он выписки еще в бытность свою в Карлсбаде из «Церковной истории» Цезаря Барония о разных древних событиях, а «в такой образ, что прежде сего как бывало, а ныне не так; а в народе их разсевать не хотел».

Последний застенок был учинен 26 июня. Вот леденящая душу запись в гарнизонной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии: