Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

— Вам нужен профессиональный поэт, а я профессиональный военный, — ответил Чапичев. — К сожалению, есть такая профессия, и долго еще будет в ней нужда. Долго. А лично для себя я ее сам выбрал. Понимаете, сам.

— Я понимаю вас, — сказал корреспондент, — и все-таки, если у вас есть призвание…

— Извините, но я знаю, что вы скажете, — прервал его Чапичев. — Маяковского собирались цитировать? Вот видите, я угадал. Ну, ладно, ладно, не обижайтесь на меня. Я ведь не спорю с вами, а говорю, что думаю. И я рад, конечно, что сейчас перо приравняли к штыку, как хотел того Маяковский. Но и сам Маяковский говорил, если помните, что даже штыком можно пользоваться по-разному, не то что пером. Одному штык нужен для того, чтобы разить врагов, а другой сукин сын ковыряет штыком у себя в зубах после сытного обеда. А мне, уважаемый товарищ, штык надобен только для одного — бить фашистов. В этом сейчас мое призвание. Именно призвание. По-другому не назовешь. «Революцией мобилизованный и призванный». Это тоже Маяковский сказал. И пока я могу действовать для дела революции, пока целы мои руки, я добровольно на другое не соглашусь. А прикончим войну, можно будет и перевооружиться. Сменю штык на перо. Может быть… Загадывать такое сейчас трудно, сами понимаете. Вот так-то… И давайте лучше чай пить.

Волей-неволей корреспонденту пришлось прекратить этот разговор. Хотя было досадно. Он гордился боевой профессией журналиста… Но спорить с Чапичевым трудно. Сейчас война, и каждый сражается тем оружием, которое ему сподручнее.

Некоторое время молча пили чай, пока корреспондент не вспомнил о том, что привело его в эту землянку. Танк. Подбитый танк. Что такое с ним приключилось?

Корреспондент достал из полевой сумки блокнот и карандаш. Рассказ политрука был немногословен.

…Танкистам приказали преградить путь наступавшему врагу. Политрук Чапичев пошел в этот бой на машине Николая Потапова. Незадолго перед войной Потапова призвали в армию и зачислили в школу младших командиров, где он овладел профессией механика-водителя.

Искусно маневрируя под огнем, Потапов повел машину наперерез врагу. В скоротечной, но жаркой схватке было уничтожено немало гитлеровцев. Но вот два удара со страшной силой обрушились на машину. Погиб башенный стрелок. Собрав последние силы, командир танка политрук Чапичев, раненный и оглушенный, выбросился из машины и залег в канаве. Из этого ненадежного укрытия он открыл огонь по фашистам, которые уже подбирались к неподвижному танку.

Николай Потапов еще некоторое время оставался в объятом пламенем танке. Попытался сдвинуть его с места, не вышло. Потом и Потапов выбрался из машины. Осмотрелся. В нескольких шагах от себя увидел гитлеровца, который строчил из автомата по политруку. Николай бросился на врага и уничтожил его выстрелом из револьвера. Затем ползком добрался до канавы и залег рядом с Чапичевым. Вдвоем они сумели сдержать первый натиск восьми гитлеровских автоматчиков. Но что будет дальше? Временами раненный в голову политрук терял сознание, и Потапов решил вынести его из неравного боя. Сам раненный в руку, обгоревший, он подхватил политрука и, чудом держась на ногах, дотащил его до ближайшего леса. Потапов спас жизнь своему командиру, а сам…

— Только бы он выжил, — сказал Чапичев. — Теперь он мне дороже брата.

На рассвете корреспондент уходил из землянки политрука с исписанным блокнотом и с твердым убеждением, что поэту Чапичеву место в редакции. Удалось уговорить Чапичева прочитать стихи. Но когда корреспондент попытался одно стихотворение записать (сам Чапичев ничего не записывал и сложенные на фронте строки держал в памяти), политрук решительно запротестовал:

— Нет, нет, прошу вас, не записывайте. Стихотворение еще очень сырое, необработанное. Это не для печати.

— А когда же для печати дадите?

— Вот отгоним фашистов от Ленинграда, устроим перекур, передохнем маленько, ну, сами знаете, в баньку сходим, переобуемся перед новым походом, вот тогда… Тогда обязательно поработаю для газеты. И стихи вам пришлю, и очерк попробую написать, — обещал Чапичев, пожимая на прощание руку корреспонденту.

Вышло, однако, так, что Чапичеву пришлось работать в газете еще задолго до того, как фашистов отогнали от Ленинграда. В редакции газеты заинтересовались поэтом-танкистом, и делу, как говорится, был дан законный ход. Чапичев упорно, сколько мог, отбивался, но, когда ему вручили приказ о переходе на работу в редакцию, беспрекословно подчинился. Революцией мобилизованный и призванный, он был ее послушным и дисциплинированным солдатом.

Все же в редакцию Чапичев явился недовольный, с угрюмым и даже обиженным выражением на лице. Еще бы, ведь его оторвали от единственного, как он был убежден, настоящего дела. Редактору он сказал:

— Имейте в виду, я к вам на время. Сбегу при первой возможности. Я своим танкистам так и сказал. Конечно, работать буду на полную железку. Об этом не беспокойтесь. Иначе я вообще не могу, совесть не позволяет.

Редактор, пожилой человек, познакомил его с работниками редакции и типографии, показал, как делается газета. Маленький коллектив армейской газеты работал напряженно и четко, по-фронтовому. И это, конечно, не могло не понравиться Чапичеву. Впервые за этот день на губах его появилась улыбка:

— Боевой экипаж, ничего не скажешь. Теперь покажите мне мое место в расчете.

Чапичеву дали на правку несколько красноармейских писем из последней почты. Об одном он сказал:

— Хвастовства много. Просто неприлично. Какое-то мальчишеское бахвальство. К чему оно нам? Если можно, я всю эту трескотню вымараю. Можно?

Другое красноармейское письмо Чапичев долго читал и перечитывал, наконец сказал с доброй укоризной:

— А этот автор, наоборот, чересчур скромничает. По всему видно, что ребята, о которых он пишет, дрались замечательно. То, что они сделали, несомненно, подвиг. А сказано о нем глуховато, застенчиво. Нет, так, я думаю, не пойдет. О настоящем подвиге надо во весь голос говорить, на весь мир. Разрешите, я в это письмо огонька подброшу? Не возражаете?

И он действительно подбросил «огонька», да еще какого! Можно сказать, весь жар своей души вложил в маленькую заметку. И она зазвучала как должно. В ней появились слова мужественные, сильные, те единственно точные слова, которыми только и можно говорить о подвиге и геройстве.

Обычно в любом коллективе новичок должен как-то показать себя, прежде чем его примут, как своего, или отвергнут, как неспособного. Для этого нужно время. А Чапичев сразу пришелся ко двору, хотя и не предпринимал ничего для того, чтобы показать себя здесь, в редакции, с какой-то особой, лучшей стороны. Просто он всегда и во всем оставался самим собой, и это, пожалуй, было самое привлекательное в нем. У новых товарищей Якова не было нужды долго приглядываться к нему, не было необходимости гадать, каков этот человек. Да и зачем гадать, когда нет загадок. «Душа нараспашку», — говорят о таких людях. Думается, что человеком открытым, с душой нараспашку он был не только по своей природе. В значительной мере таким его сделала многолетняя служба в армии в должности младшего командира, потому что младший командир всегда живет на виду у своих подчиненных, он весь перед ними как на ладони.