Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская
Известны «списки врагов Булгакова», которые она составляла после смерти писателя. (Подчеркиваю: после смерти писателя; Булгаков сам таких списков не составлял; он не был мстительным.) Три «списка» (с ссылкой на отдел рукописей БЛ, фонд 562.54.16) опубликовал В. В. Петелин[114]. Керженцев в них не назван.
Еще один список опубликован А. И. Солженицыным — с ссылкой на Елену Сергеевну, которая передала ему список лично, в 1967 году, с просьбой «когда-нибудь огласить»[115]. В этом огромнейшем перечне Керженцев упоминается вскользь — расшифровкой подписей П.К-цев и П. Кр-в, которыми были подписаны какие-то его рецензии или высказывания. Но ведь Керженцев подписывался и полностью — об этом упоминаний нет…
В начале 1938 года, когда Керженцев — при очередном сталинском разгроме партийной элиты — слетит со своих высоких постов (не очень жестоко, не под расстрел, не на каторгу, всего лишь на тусклую, формально даже почетную должность, на которой скончается два года спустя), в дневнике Е. С. появится запись:
«Вчера гробовая новость о Керженцеве. На сессии, в речи Жданова, Керженцев назван коммивояжером. Закончилась карьера. А сколько вреда, путаницы он внес»[116].
Здесь интересно все: и цитата из Жданова (речи тогда читать умели и притом безошибочно), и афористичная, безусловно Булгакову принадлежащая фраза «Закончилась карьера». Но всего поразительней заключающие слова — о путанице, которую внес Керженцев.
Путаница… Все, что сделал Керженцев — путаница… Всего лишь?
И в конце того же 1938 года: «Вечером позвонила Ануся (жена художника Вильямса. — Л. Я.), сказала, что им очень хочется придти к нам. …Вчетвером ужинали — приятно, как всегда с ними. Почему-то за ужином вспомнили Керженцева — добродушно вспомнили»[117].
Не исключено, правда, что я неточно просчитываю эту подробность биографии моего героя и не в недостатке проницательности тут было дело, а просто в том, что Керженцев Булгакову до тошноты неинтересен. Ведь персонажи Булгакова — архиепископ Шаррон в «Кабале святош», чернобородый Каифа в «Мастере и Маргарите» — крупны и колоритны. Воплощение силы, которая служит власти и подчиняется власти, но служит и подчиняется так, что неизвестно, кто у кого в руках…
А Керженцев? «Закончилась карьера» — самый точный приговор.
Да, так вот, в конце 1928 года, на фоне туч, сгущающихся над «Бегом», вспыхивает ослепительная премьера «Багрового острова». «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» продолжают идти с неизменным успехом. И оказывается, что новоявленной «кабале святош» молчания гегемона мало. «Кабале» нужна поддержка гегемона. Свора жаждет крови и переходит в наступление.
В декабре 1928 года возникает «Письмо В. Н. Билль-Белоцерковского к И. В. Сталину».
В течение десятилетий для исследователей моего поколения это был необыкновенно загадочный и даже таинственный документ. О его существовании было известно из единственного источника — «Ответа Билль-Белоцерковскому» Сталина, опубликованного в Собрании сочинений Сталина. Собрание сочинений начало выходить в последние годы жизни гегемона, дошло до 12-го тома и со смертью Сталина прекратилось. «Ответ Билль-Белоцерковскому» появился в томе 11-м. В этом ответе речь шла о многих интересных вещах, в том числе о «Днях Турбиных», «Беге» и «Багровом острове» Михаила Булгакова.
Но если был «ответ», стало быть, было и письмо? Тревожной лампочкой горел вопрос: действительно ли это письмо спровоцировало сталинский «ответ», сыгравший такую драматическую роль в судьбе Михаила Булгакова? или письмо было всего лишь поводом, давшим возможность Сталину сказать и сделать именно то, что он хотел сказать и сделать?
Я даже попробовала разыскать это письмо. Нашла фонд писателя Билль-Белоцерковского в ЦГАЛИ (Центральном государственном архиве литературы и искусства) и попросила показать мне опись фонда. «Зачем?» — прозвучал строгий вопрос. И тут, забыв о необходимой осторожности в общении с государственными чиновниками даже тогда, когда эти чиновники — архивисты, я простодушно ляпнула: «Там может быть письмо, адресованное Сталину». Лица сотрудников архива мгновенно стали каменными, и для меня навсегда осталось неизвестным, сохранилась ли в фонде Билль-Белоцерковского его переписка с вождем.
Но все рано или поздно кончается. Прошли годы. Письмо появилось в печати[118]. Выяснилось, что это письмо даже и не лично В. Н. Билль-Белоцерковского, а некой группы писателей, отделившейся от РАППа и назвавшей себя так: объединение «Пролетарский театр». В числе двенадцати подписей имя Билль-Белоцерковского стоит первым, так что вполне вероятно, что им письмо и написано (читателя, надеюсь, не удивит, если я скажу, что половина подписавшихся — драматурги).
Письмо объединения «Пролетарский театр» отправлено в декабре 1928 года и тогда же получено адресатом. И Сталин ответит на него довольно быстро — в начале февраля 1929 года[119]. Довольно быстро, но не сразу: между письмом Билль-Белоцерковского и ответом на него Сталина произойдут некие важные события в литературе и в жизни Михаила Булгакова.
В первых числах января 1929 года Керженцев представляет в Политбюро обстоятельный документ — «докладную записку» о пьесе Булгакова «Бег» и о «политическом значении» этой пьесы.
В кратком предварительном резюме подчеркнута фраза: «„Бег“ — это апофеоз Врангеля и его ближайших помощников».
Имеется и обязательная ссылка на «рабочего зрителя»: «Рабочий зритель отвергает эту пьесу, как идеологически для него абсолютно чуждую и в политической обстановке совершенно неприемлемую», — хотя у «рабочего зрителя», разумеется, никто ни о чем не спрашивал…
Подробно разобраны персонажи пьесы — Хлудов, Чарнота, Корзухин, Голубков, Серафима — не то чтобы очень точно, но без особой клеветы и даже с восхищением. А дойдя до Люськи, в которой искать политическое содержание было бы смешно, партийный идеолог и вовсе сломался. «Люська, — пишет он… — Ее ни в коем случае нельзя охарактеризовать как отрицательную личность. Это — тип своеобразной маркитантки в гражданской войне. Она пала физически, но не морально. Она глубоко человечна, чутка и даже порою трагична в своей раздвоенности. У нее большая душевная опустошенность. Серафима для нее как бы отблеск ее чистого и невинного прошлого. На протяжении всей пьесы Люська особенно бережет Серафиму. И последние ее слова: „Берегите ее“». (Каков лирический пассаж! Как говорится, «достала» Платона Михайловича непутевая подруга Чарноты…)
Повторен основной тезис Главреперткома: «Вся пьеса построена на примиренческих, сострадательных настроениях, какие автор пытается вызвать и, бесспорно, вызовет у зрительного зала к своим героям».
И сделан вывод: «Необходимо воспретить пьесу „Бег“ к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней»[120].
Ознакомившись с докладом Керженцева, Политбюро 10 января 1929 года рассматривает «возможность постановки пьесы». Повидимому, мнения Сталина еще нет. Может быть, «хозяин» занят другими проблемами. Поэтому принимается решение — отложить вопрос.
14 января все еще не знающее мнения Сталина Политбюро постановляет создать
