Мария Барятинская - Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870–1918

Мне не было слышно, что происходило на митинге, да я и не желала слышать, но атмосфера этого красивого места, которое стали использовать в таких подлых целях, произвела на меня удручающее воздействие, и мы ушли домой в еще большем унынии, чем когда-либо.

Проходя через сады, которые вели к городу, я не могла не заметить тот же беспорядок и ту же грязь, что и везде: земля была усеяна окурками, шелухой от подсолнечных семечек, которые российская беднота постоянно грызла. На скамейках по главным аллеям, по которым я проходила, солдаты расслаблялись с сомнительного вида молодыми женщинами в одеянии сестер милосердия – с некоторыми современными вольностями, привнесенными эпохой в эту скромную и строгую одежду.

Вскоре я выехала на лечение и отдых в Одессу, поскольку очень страдала от болей в почках, и доктора посоветовали мне принять грязевые ванны. Через два дня после своего приезда я вывихнула лодыжку (на самом деле она была сломана), и местный доктор предписал мне немедленно начать лечение на знаменитом Лимане. Так как я не могла ездить по железной дороге, а грязелечебница располагалась в нескольких милях от меня, я обратилась за помощью к президенту Красного Креста (ведь я была сестрой Красного Креста), не сможет ли он давать мне по утрам автомашину, чтобы отвозить меня, если возможно, до мест принятия ванн. Он (это президент Красного Креста на всем румынском фронте, который в нормальное время обладал значительной властью) мне ответил, что все зависит от того, захотят ли шоферы возить меня или нет.

Я была не одна. Меня сопровождала еще одна дама, которая тоже была медсестрой. Шоферу было сказано приехать за нами на следующее утро в семь часов – это время назначил он сам. Но чтобы показать нам, как безвластны и ничтожны мы были, он приезжал, когда считал нужным, – то слишком рано, то слишком поздно, а в один прекрасный день он вообще не появился, и, похоже, ни у кого не было достаточно власти, чтобы заставить его. Для иностранцев просто немыслимо такое положение вещей! Но это еще ничто по сравнению с тем, что нам пришлось вытерпеть позже.

В Hotel de Londres, где я остановилась, полном румынских беженцев, потому что часть их страны была в руках нашего общего врага, а эти беженцы глубоко нам симпатизировали, я вновь встретилась с генералом бароном Маннергеймом. Он все еще командовал армейским корпусом и, хотя ситуация на Румынском фронте была лучше, чем на других, питал мало надежд на благоприятное завершение войны.

В отеле были проведены большие приготовления к приезду главнокомандующего Керенского. Случайно морской офицер, служивший адъютантом у одного из адмиралов Черноморского флота, поехал с этим адмиралом встречать главнокомандующего (Керенского) на станцию. Как он рассказывал, это было и смешное, и печальное для нас зрелище – видеть, как тот путешествует, копируя стиль императора.

Он приехал в императорском вагоне, и, хотя литера «Н» под короной была стерта, все равно осталось темное место там, где букву удаляли, и ее все еще можно было угадать по очертаниям. Окруженный солдатами, отобранными из гвардейских полков, Керенский спустился по ступенькам из салон-вагона с видом завоевателя. Глава города немедленно преподнес ему красную ленту с золотой бахромой, которую тот перекинул через плечо на манер орденской ленты. Перед ним был расстелен красный ковер, и, пока он стоял, вцепившись пальцами в манишку своей импровизированной формы, он походил на пародию великого человека, каковой он и был. Звучали дежурные приветствия, дежурные речи, полные обещаний, даваемых без оглядки.

Так как мои окна выходили на бульвары, я видела его приезд в отель, а поскольку из-за своей ноги должна была преимущественно лежать, то наблюдала за всем, что происходило снаружи.

Через короткое время прибыла Брешко-Брешковская, и ее фотографии были выставлены на аукционе прямо под моими окнами. Два часа я слышала одну и ту же фразу: «Кто больше?», но без всякого успеха, потому что никто, похоже, не предложил больше стартовой цены.

В честь Керенского был дан грандиозный обед, но никто не знал кем, потому что хозяину отеля так никто и не заплатил. Керенский произнес длинную речь, в которой заявил, что скоро храбрые революционные войска перейдут в наступление и весь мир увидит успех, которым увенчаются усилия «свободной России». До моих ушей донеслись издалека крики «Ура!» – возгласы восторга этих бедных безграмотных людей.

Власть, которую он узурпировал, похоже, ослепляла Керенского. Что же до остальных, то они были просто группой услужливых подхалимов без чувства благоразумия. Когда наступление началось, Керенского поставили во главе его, но какой ужасной катастрофой это стало! Генералы и офицеры, бывшие под его командованием, пытались спасти положение, и в стремлении спасти честь России они встречали свою смерть, большей частью погибая от рук своих же солдат в обстановке крайней жестокости. Для этих негодяев даже госпитали не были святы. Они, как дикие звери, набрасывались на своих жертв и избивали их любым попавшимся под руку оружием.

Возле Тернополя, где шло наступление, царил неописуемый хаос. Дороги и лесные тропы были забиты отступающими, бегущими от врага солдатами, которые бросали после себя огромное количество боеприпасов. Война была проиграна, и, оставляя фронт, эти солдаты заявляли: «Нам обещали покончить с войной, которую мы ненавидели, а потом дать нам землю. Нам говорили, что не будет ни аннексий, ни контрибуций, а так как Галиция принадлежит Австрии, мы должны ее вернуть тамошним беднякам, а сами мы хотим вернуться домой». С врагом у солдат были самые дружеские отношения.

Из Петрограда пришла весть, что Временное правительство перестало существовать, что советы солдатских и рабочих депутатов силой захватили аппарат власти и что Ленин и Троцкий возглавили правительство. Потом в газетах появились другие, противоположные новости, в которых утверждалось, что Керенский все еще у власти, что Троцкий исчез, что эти два большевистских лидера, как говорилось в одной газете, находятся в Кронштадте и в Финляндии, а другая газета заявляла, что это Керенский не позволил их арестовать.

Наш дорогой император и его семья находились в Царском Селе под постоянной угрозой, окруженные жестокими людьми, которые уже сами не понимали, чего хотят. Приехав в Киев, я узнала, что императорскую семью вывезли в Тобольск, в Сибирь, в суровый, холодный климат, где бедный цесаревич сильно болеет, а императрица так страдает… Почему не сослали их в Крым? С разрывающимся от этой ужасной новости сердцем я возвратилась в свой госпиталь. Многие офицеры уже знали об отъезде их величеств и говорили мне: «Может быть, оттуда императорской семье будет легче выбраться из России. Они уже не будут так бросаться в глаза». Но все осознавали крайнюю серьезность ситуации.