Игорь Губерман - Пожилые записки

Витя удержал при себе мысль о том, в каком качестве эти ученые приезжают, но начальник тюрьмы спохватился сам и сразу перешел к делу.

– Вот я слышал, Виктор Львович, – сказал он так же добродушно и расслабленно, – что если у человека мать – еврейка, то он по еврейским законам тоже еврей…

– Безусловно, – подтвердил заключенный, сразу поняв, к чему всё клонится.

– Но если этот человек, например, работает начальником тюрьмы, – развивал свой вопрос начальник тюрьмы, – то может ли он надеяться, что и в Израиле получит должность начальника тюрьмы?

От такого вопроса даже многоопытный и мудрый Витя чуть остолбенел, а его собеседник, не дожидаясь ответа, длинно рассказал, как он (чисто к примеру, Виктор Львович) недавно разбил свою машину и ему мгновенно и бесплатно ее починили, да еще радовались, что к ним обратилась такая персона – ведь никогда не знаешь, как повернется жизнь, а тут уже есть такой знакомый.

– Видите ли, – сказал Витя с сожалением, – тут ничего нельзя гарантировать начальнику тюрьмы, о котором вы спрашиваете. В Израиле тюрем мало, а какая это должность отличная, вы знаете лучше меня, так что скорей всего и там уже нет ни одной тюрьмы с пустой вакансией начальника. Боюсь вас обнадеживать…

– Вот в том-то и дело, – грустно протянул майор. Тут разговор их прервался, потому что кто-то пришел и что-то прошептал – очевидно, у майора кто-нибудь был поставлен на шухере, – и продолжать расспрашивать о своих перспективах он побоялся. Но огорчен был нескрываемо.

И я его понимаю. Тут у нас в Израиле живет невероятное количество людей, у которых в памяти до сих пор кровоточат места, где оставленные ими роли срослись с личностью. О, это были наверняка прекрасные роли! И даже наугад мне стыдно их перечислять. Не столько их, верней, а то, что было с ними связано в той жизни, где за ролевые льготы и радости расплачивались изменением души.

Воплощения человека в его разных ролях ничему не удается уподобить. Цветок завязывается в плод, гусеница становится бабочкой – но это жизненное развитие, а человек способен и к деградации. Хамелеон? Частный и плоский, хотя очень распространенный пример. Янус, бог войны и мира, ссоры и примирения, даже входа и выхода, – только двулик, а потому примитивен и для сравнения не годится. Чуть поближе мифологический старец Протей, сколь угодно меняющий свои обличья, но остающийся самим собой. Он тоже, впрочем, не годится, ибо прост. А человек, он сам собой остается далеко не всегда, он сплошь и рядом с переменой роли меняет свою личность, и порой неузнаваемо и часто сам того не замечая. Нет для человека образа-сравнения, он бесподобен в своих возможностях. Равно как высоких, так и низких.

Что это я, собственно, распелся?

Не случайно.

Затеявши рассказывать, как открывались у меня глаза на мир (люди приличные такое называют автобиографией духа), я вспоминаю с благодарностью каждые новые очки, сквозь которые мне что-то удавалось рассмотреть. Я искренне обрадовался, начав понимать душевную раздвоенность моих бесчисленных знакомых: добрые, чистые и мудрые люди (за столом на дружеских кухнях), они днем вели прямо противоположный образ жизни, и несходимость эту многие переживали очень тяжело. По пьянке начинал мне вдруг рассказывать талантливый ученый, что занимается он чистой наукой, и не его вина, что результат империя использует в военных целях. И понимал он, что на самом деле врет и что его по-черному употребляют, но так ему хотелось этого не знать! Душевные страдания таких людей стал называть я комплексом неполноцел-кости, помочь им я не мог никак. Когда философы (я знал таких) пошли в маляры и стали ремонтировать квартиры, когда в лифтеры и кочегарами в котельные стали подаваться разные гуманитарии, – я понимал их: им невыносима была роль, которую предоставляло людям их профессии подло устроенное общество.

Во мне тогда растаяла иллюзия, что просто по случайности пока что к власти не пришел некий порядочный и умный человек, который сможет что-то изменить. Поскольку роль меняет человека, а наоборот – гораздо реже. Мне тогда еще попалась некая восточная притча – она была именно об этом.

В клетке, говорилось в этой притче, сидят запертыми люди и обезьяны. Люди жаждут выйти, разумеется, но ключ от клетки находится у обезьян. Люди умнее и находчивей, люди способны сговориться, и они нашли бы способ отобрать у обезьян заветный ключ, но вот беда: человек, взявший в руку этот ключ, тут же превращается в обезьяну.

И лучше ничего я не читал о нашей жизни в те загадочные годы. И разумеется, немедленно принялся писать книгу. Потому что мне тогда казалось, что книги на людей влияют. Что поделаешь, я умственно созревал слишком медленно.

А еще мне было очень странно, что мы как-то выживаем, сохраняя в себе нечто, позволяющее нам общаться и смотреть в глаза друг другу. И когда я прочитал, что именно над этим день и ночь в нас трудятся некие специальные душевные механизмы, то счастлив был, как Исаак Ньютон в тот миг, когда на голову ему свалилось яблоко. Но я сперва одну историю тут должен рассказать.

Году в шестидесятом это было. Мне однажды утром строго заявила мама, что я уже инженер и стыдно мне ходить в таком пальто. И даже странно ей, сказала мама, что какие-то девушки идут со мной в кино и вообще приходят на свидание со мной, не замечая, как я неприлично по нынешнему времени одет. Такие, значит, девушки, сказал отец. Да, но хорошие девушки могут обратить на это внимание, возразила мама. Выяснилось, что соседка сообщила родителям, что появились польские необыкновенно малой стоимости пальто, и она сама такие видела вчера. Мне дали эту сумму и категорически послали за пальто. А ночевал у нас приятель мой из Ленинграда, он был в командировке, всё это происходило в субботу, мы отправились вдвоем.

По-моему, давно уже в Москве не существует Минаевского рынка.. По дороге к Марьиной Роще было некогда это грязное торговое пространство. А вокруг него теснилось неисчислимое количество дощатых сарайчиков, в которых были крохотные магазины с чем угодно. Для начала мы с приятелем выпили чего-то разливного, быстро повторили и теперь готовы были искать загадочное польское пальто. Мы обошли пяток таких палаток (все они именовались «Промтовары»), и в одной из них так долго простояли у прилавка, заболтавшись о чем-то, что пожилая Берта Марковна (или Руфь Самойловна, повсюду торговали там евреи и еврейки) нас подозрительно спросила, чего именно хотят молодые люди. Я объяснил ей то, что знал от мамы, и она сказала ласково:

– Так это же не здесь! Идите через три палатки по другому ряду, там торгует Борис Львович, у него импорта больше, чем за границей.