Анатолий Рыбаков - Роман-воспоминание

Итак, все возвращается на круги своя.

Поехал к Ситникову, рассказал о встрече с Ананьевым. На сей раз Ситников не был так оживлен, как при последнем нашем телефонном разговоре, где он упомянул про зайца, не любящего шутить.

– Да, – сказал Ситников, – я ощущаю саботирование. ЦК не дает письменных указаний, только по телефону, и указание было ясное – публиковать. Речь шла об отдельном издании, но кто-то, на ходу, перевел дело на журнал.

– Чтобы легче было угробить.

– Допускаю, сопротивление роману нарастает, его придется преодолевать.

– Боюсь, ничего у вас не получится, Василий Романович.

– Почему?

– Далеко зашел процесс, все уже необратимо, упустили момент.

– Какой момент, что вы имеете в виду?

– Момент, когда можно было разделаться со Сталиным.

Он внимательно посмотрел на меня, хорошо понимал, о чем я говорю, но ответил так:

– Между прочим, Анатолий Наумович, из вашего романа вытекает, что «думать» надо было еще шестьдесят лет назад.

– Да, вы правы. Хотя и позже были возможности, при Хрущеве, например, их не использовали. А сейчас… Сейчас перспективы весьма сомнительные.

– Будем надеяться на лучшее. Терпите, придут новые люди, молодые, все изменится.

Я обвел взглядом его кабинет. Он поймал мой взгляд, усмехнулся…

– Анатолий Наумович, здесь со мной вы можете говорить о чем хотите. Я полностью доверяю вам, надеюсь, вы доверяете мне.

– Так вот, Василий Романович… Будем смотреть на вещи трезво: что такое Черненко? Мягко говоря, фигура временная. Но, глядя на него, каждый секретарь обкома думает: «Господи, если такой может управлять государством, то почему не смогу я? Да я еще лучше смогу, я единолично справлялся с областью, с краем, почему же со страной не управлюсь?!» Политики они никакие, а командовать привыкли. Так что каковы они будут, эти новые, молодые, мы не знаем.

– Поживем – увидим. За откровенность спасибо.

Вечером мне позвонил Ананьев и попросил завтра днем быть в редакции.

Приезжаю. Ананьев объявляет:

– Верченко в отпуске, его замещает Сартаков (маловыразительная личность, которого писатели с насмешкой называли «Сартаков-Щедрин»). Вчера он мне звонит: «Срочно пришлите редакционное заключение, что роман Рыбакова печатать нельзя. Этого требует ЦК». Понимаешь, хотят спрятаться за мою спину. Я такое заключение дать отказался. Он говорит: «Дело ваше, но завтра пришлите ответ на мой запрос». Я всю ночь думал, что ему ответить, и вот утром сочинил такую бумагу… На, читай…

«Роман „Дети Арбата“ получен не из Союза писателей, а от автора. Роман написан большим мастером литературы. Однако печатание его сложно, так как трактовка образа Сталина не совпадает с существующими точками зрения на эту фигуру. Кроме того, судьбы героев не завершены, автор продолжает свое повествование, поэтому высказывать сейчас какое-либо суждение о романе преждевременно. Роман автору возвращен».

– Ну как? Может быть, что-нибудь тебя не устраивает?

– Отсылай в таком виде. Но ты пишешь, что роман мне возвращен.

Он вынул из ящика стола рукопись:

– Бери. Иначе я буду вынужден сдать ее в ИМЭЛ.

– Нет, уж лучше пусть полежит у меня.

Новый год мы встречали с Таней вдвоем. Ушедший год начался с ареста рукописи на таможне, затем роман обсуждался на закрытом секретариате Союза писателей, читался в ЦК партии, побывал в ВААПе, направлялся для публикации в «Октябрь» и в итоге вернулся опять ко мне, в ящик письменного стола. Что ожидает его в наступающем 85-м году? За удачу «Детей Арбата» мы с Таней и выпили.

31

24 февраля 1985 года состоялись очередные выборы в Верховный Совет. Девяносто девять процентов явки избирателей, покорное единодушие, фальшивое всенародное ликование и прочие атрибуты сталинско-брежневской показухи.

Трагикомическим было появление на экране телевизора руководителя страны Черненко. В палату больницы принесли урну, и Черненко, едва держась на ногах, с бессмысленным выражением лица опустил в нее бюллетень. Взамен речи, которую он физически не мог произнести, Черненко, сделав невероятное усилие, вытянул руку вперед. Передачу тут же оборвали. Секретарь Московского горкома партии Гришин суетился возле Черненко, демонстрируя всему миру, что именно он находится рядом с «вождем» в последние часы его жизни и, следовательно, является законным преемником.

Через две недели, 10 марта, Черненко умер, пробыв на своем посту всего лишь год. 11 марта Генеральным секретарем партии стал Михаил Сергеевич Горбачев. Многие вздохнули с облегчением: не Гришин все же! К тому же молод: Горбачеву было тогда 54 года.

В 1917 году, во время революции, Ленину было 47 лет, Троцкому и Сталину по 38, Рыкову – 36, Зиновьеву и Каменеву по 34, Свердлову и Фрунзе по 32, Кирову – 31, Бухарину и Сокольникову по 29, Пятакову – 27. Это – большевики. В том же возрасте были и лидеры других политических партий (кадеты, меньшевики, эсеры, националисты): Рябушинскому – 46, Мартову, Чернову и Скоропадскому по 44, Савинкову – 38, Винниченко – 37, Керенскому, Церетели и Гегечкори по 36, Спиридоновой – 33, Терещенко – 29.

Таким образом, молодость Горбачева – условна (моложе лишь окружавших его старцев). Почти все перечисленные мною деятели прошли тюрьмы, ссылки, изгнание. Горбачев – благополучный, преуспевающий партийный аппаратчик, принадлежащий к правящей и привилегированной верхушке власти.

Как я уже рассказывал, я ездил иногда лечиться в Кисловодск, обычно в санаторий Академии наук. Однажды Литфонд раздобыл мне путевку в «Красные камни» – санаторий для партийных и советских работников. Члены Политбюро обитали на дачах при санатории, лишь Косыгин жил в общем корпусе.

В Кисловодском горсовете работал мой однополчанин по 4-му гвардейскому стрелковому корпусу. Заходил иногда ко мне. Однажды спустились мы с ним в холл, смотрю, сидит Косыгин, перед ним среднего роста, «средней упитанности» человек, привыкший, сразу видно, к мягкому обкомовскому креслу, обкомовской столовой, обкомовскому пайку. И светло-серый костюм на нем добротный, несколько провинциального покроя, именно такой, какие шьют в обкомовских ателье. Человек этот обернулся, мелькнуло приятное лицо, с живыми, «все секущими» глазами, родимым пятном, спускающимся с головы на лоб. Мы оказались ему незнакомы, следовательно, неинтересны, и он опять почтительно склонился к Косыгину.

На улице мой приятель сказал про него:

– Горбачев, секретарь нашего крайкома, большой говорун, замордовал всех своими речами, видишь, Косыгину мозги запудривает? Как кто из начальства приезжает, он тут как тут, обхаживает.