Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

И между всеми этими сведениями, причудливо переплетая и путая их, носилась какая-то странная, почти фантастическая фигура Марджанова, человека, несомненно, живущего одновременно в нескольких воплощениях, ибо, судя по газетам, он в один и тот же час работал в Москве над „Прекрасной Еленой“, вел в Питере переговоры с Варламовым, во Флоренции – с Крэгом, в Китае смотрел „Желтую кофту“, в Праге набирал оркестр, в Лондоне уславливался о гастролях за границей и в Сорочинцах покупал волов для „Ярмарки“ [к постановке „Сорочинской ярмарки“ М. П. Мусоргского. – Сост.].

Прошло еще несколько дней, и мы встретились с Марджановым.

Воистину, этот человек чувствовал себя собирателем театральной Руси.

Его труппа и так не могла уже вместиться в партере Эрмитажного театра, и так на каждую намеченную постановку приходилось уже по два режиссера и [по] два кандидата к ним, и все же он стал звать еще и меня в Свободный Театр.

…А когда Марджанов предложил мне постановку пантомимы, о работе над которой я давно уже мечтал, – вопрос оказался сразу решенным, и клавир „Покрывала Пьеретты“ очутился у меня в руках.

…Прошел сезон.

Помимо „Покрывала Пьеретты“ мне удалось сделать еще несколько любопытных опытов в интересовавшем меня направлении при постановке „Желтой кофты“, и Свободный Театр, шумным фейерверком разорвавшийся над скучными буднями театральной жизни, прекратил свое существование.

Причины распада, к сожалению, таились в самой организации Свободного Театра.

Слишком разных языков люди, почти враждебных толков художники собрались в его широко распахнутых стенах, и поэтому, когда, очевидно, ошибшиеся в своих расчетах „меценаты“ отступились от него, то вся его постройка, эта своеобразная Вавилонская башня, с такой любовью возведенная Марджановым, должна была роковым образом рухнуть, – и Свободный театр умер» (А. Таиров. Pro domo sua).

«Марджанов, если ему давали возможность антрепренеры, тратил на постановки многие тысячи. Курьезно, что он себя считал при этом страшно деловым человеком: „Меня не объегорят, я сам ловкач“, – говорил он. А его объегоривали всю жизнь! Этот „ловкач“ даже не мог определить, сколько ему полагается получить за постановку…Он всегда оставался бедняком. Помню, у него были френч, черный сюртук и серые брюки, которые он надевал и к тому, и к другому. Мне пришлось как-то перевозить Марджанова с квартиры на квартиру. Все его имущество состояло из двух ящиков книг, чемодана с кое-какими носильными вещами и бронзовой чернильницы екатерининских времен с двумя медведями, которую он подарил мне в мой бенефис. Единственная роскошь, которую он себе позволял, – великолепное белье. Это была его страсть.

Все игравшие в спектаклях Марджанова никогда не забудут, как он замечательно работал с актерами, как он „подбрасывал“ деталь, жест, интонацию. С каждой репетицией роль становилась глубже, вернее, ярче. Актеры играли у него в большинстве случаев во всю полноту своего дарования, ибо любой маленький актерский намек он немедленно развивал, обогащал, доводил до предельной яркости. Сам он был актером, по-видимому, неважным. Во всяком случае, когда я его спрашивал: „Каким вы были актером?“ – он отвечал: „Я всегда говорил, что ты исключительно неделикатный человек и задаешь ужасно нескромные вопросы“» (Г. Ярон. О любимом жанре).

«Говорят: лицо – зеркало души. Трудно найти человека, внешность которого так выразительно и правдиво подтверждала бы это неновое изречение. Ни у кого, кроме Марджанова, мы не встречали таких лучистых, сияющих влажным блеском глаз, ни у кого мы не видели такой чистой, радостной, почти детской улыбки, такого проникающего в глубину сердца, теплого и мягкого голоса, такого искреннего и мужественного рукопожатия.

…Конечно, это был непоседа; он мог бы состариться в почтенном и уважаемом театре, продлить себе жизнь, работая умно и с расчетом, не расточая себя, не тратя свою фантазию по мелочам. Но это был горячий, темпераментный талант, он обижался, ссорился, уезжал, потом забывал обиды и крепко прижимал к сердцу обидчика, и обидчик тоже искренне обнимал его, – но было уже поздно, пути их разошлись, годы ушли, и у Марджанова были уже другие планы, другая жизнь, другие увлечения» (Л. Никулин. Годы нашей жизни).

МАРИЕНГОФ Анатолий Борисович

Поэт, драматург, мемуарист. Один из основателей имажинизма. Стихотворные сборники «Витрина сердца» (Пенза, 1918), «Кондитерская солнц» (М., 1919), «Руки галстухом» (М., 1920), «Стихами чванствую» (М., 1920), «Тучелет» (М., 1921). Поэмы «Магдалина» (М., 1919), «Развратничаю с вдохновением» (М., 1921), «Разочарование» (М., 1921). Пьеса «Вавилонский адвокат» (1923). Роман «Циники» (1928) и др.

«Четкий рисунок лица. Боттичеллиевский. Узкие руки. Подаст и отдернет. Острый подбородок. Стальные глаза, в которых купаются блики электрических ламп. Не говорит, а выговаривает. Мыслит броско» (Б. Глубоковский. Маски имажинизма).

«Ко мне подошел высокий молодой человек с очень красивым лицом. Его рост был мне личным оскорблением. Кроме Агнивцева и Третьякова, я на всех смотрел сверху вниз. Тут пришлось голову задрать кверху.

– Познакомимся. Я – поэт Анатолий Мариенгоф! Хотелось бы поговорить.

Я о Мариенгофе почти ничего не слыхал до тех пор, читал его стихи в одном сборнике. Однако глаза, оленья доха и тихий, несколько поскрипывающий голос располагали к незнакомцу. Пожав руки, мы расстались.

На другой же день мы встретились в издательстве ВЦИК, где работал Мариенгоф, и долго проговорили. Оказалось, что оба болели одной и той же мечтой. Повстречались еще несколько раз. От этих встреч родился ребенок – имажинизм.

Привлекли Есенина, Кусикова и других. Встречи все учащались. Не знаю, как у Толи, но у меня навсегда осталось чувство неразрывной дружбы и поэтической близости. У Толиных стихов было немного друзей. Его стихи мало прочесть. К ним надо привыкать. В них надо вживаться. Всегда с пеной у рта я грызся за каждую строку Мариенгофа. Толя был очень прост в жизни и очень величав в стихах. В спокойствии его строк есть какой-то пафос, роднящий его с О. Мандельштамом. Сложность стихов Мариенгофа – органическая, от переполненности.

…Думаю, что вряд ли два поэта столько говорили друг с другом о стихах, сколько мы с Анатолием. Не знаю, каково ему было понимать меня, но мне чувствовать его было всегда очень легко.

…Мы представляли урбанистическое начало в имажинизме. Оба мы подозрительно относились к природе, которою так увлекались Есенин и Кусиков. Обоих нас ругали больше всех в имажинизме.