Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский
А покамест уж не приму курятника за дворец… Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится!» И это говорит подпольный человек, индивидуалист и эгоцентрик, бросающий вызов всему миру: «свету ли провалиться или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить!» Как же свету провалиться, когда он только и мечтает, что о «хрустальном дворце» – земном рае! Ведь он клевещет на себя сознательно, припрятывая под цинизмом свою любовь и веру. Он оттого и забился в подполье, что любовь его оскорблена и вера не оправдана. Подпольный человек – разочарованный идеалист и устыдившийся гуманист. О новой вере своей он только намекает. Но эти намеки раскрываются для нас в свете письма Достоевского к брату по поводу напечатания «Подполья» в «Эпохе». «Пожалуюсь и за мою статью, – пишет он, – опечатки ужасные, и уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как оно есть, т. е. с надерганными фразами и противореча самой себе. Но что ж делать! Свиньи цензора там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду – то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа – то запрещено».
«Предпоследняя глава» – десятая, занимающая в урезанном цензурой виде всего полторы странички, называется автором «самой главной». Из нее-то мы и цитировали слова о настоящем «хрустальном здании», которому можно было бы не выставлять языка. Итак, мечта о подлинном земном рае – главная мысль «Записок». Глумление и богохульство только «для виду», для заострения контраста, для возможно большего усиления отрицательной аргументации; ответом на нее должно было явиться религиозное утверждение: «потребность веры и Христа». Можно предположить, что в основу созидания «земного рая» автор положил бы ту глубокую идею братства, которую он наметил в «Зимних заметках о летних впечатлениях». Соединение личности с общиной было бы оправдано религиозно: верою во Христа.
Цензура исказила замысел, но, как это ни странно, автор в отдельных изданиях не восстановил первоначального текста. «Философия трагедии» Достоевского осталась без своего мистического увенчания.
В перспективе такого замысла раскрывается для нас метафизический смысл «Записок…». Достоевский исследует не того абстрактного, выдуманного Жан-Жаком Руссо «общечеловека», которого он насмешливо называет homme de la nature et de la vérité, a конкретного человека XIX столетия во всем его нравственном «неблагообразии». Он говорит не о «нормальном» сознании, которое существует только в книжных теориях гуманистов, а о реальном сознании цивилизованного европейца. Это сознание – раздвоенное, извращенное, больное. Переведя это определение на язык религии, мы скажем: Достоевский анализирует греховное сознание падшего человека. В этом беспримерная оригинальность его религиозной философии.
Безгрешному homme de la nature, гуманизма – противопоставляется грешный человек из подполья, раскрывается страшное зрелище зла в душе человека. Приемом «отрицательной аргументации», столь характерной для писателя, опровергается основная ложь гуманизма: человека можно перевоспитать разумом и выгодой. Достоевский возражает: нет, зло побеждается не воспитанием, а чудом. Что невозможно человеку, то возможно Богу. Не перевоспитание, а воскресение. Отсюда «потребность веры и Христа».
Вторая часть «Записок…», повесть «По поводу мокрого снега», связана с первой стилистически. Исповедь подпольного человека – внутренний диалог, полемика, борьба с воображаемым врагом. В повести внутренний диалог становится внешним, борьба переносится из сферы идей в план жизни, воображаемые враги воплощаются в реальных: чиновников-сослуживцев, ненавистного слуги Аполлона, бывших школьных товарищей, во главе которых стоит тупо-самодовольный «нормальный человек», офицер Зверков. Парадоксалист выползает из своего подполья на свет Божий, сталкивается с враждебным миром и в борьбе с ним терпит постыдное поражение. Этот жизненный опыт завершает «трагедию одинокого сознания».
В «Униженных и оскорбленных» князь Валковский открывает Ивану Петровичу «одну тайну природы»: если бы каждый из нас описал всю свою подноготную, то «на свете поднялся бы такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться». Вот эта-то идея и соблазняет подпольного человека. Он говорит: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям… Есть и такие вещи… которые даже и себе человек открывать боится и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накоплено. То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их и есть». Грешник противоставляется homme de la nature, исповедь подпольного человека – «Исповеди» Руссо. «Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди и даже умышленно налгал, из тщеславия». Руссо рассказал о всех своих мерзостях, но заключил признанием себя «лучшим из людей». Подпольный человек хочет испытать: «можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?» Его исповедь имеет религиозный смысл – это покаяние грешника. Он записывает, так как на бумаге выйдет торжественнее… «Суда больше над собою будет».
И судит он себя беспощадно. Он «трус и раб», у него чудовищная нетерпимость и брезгливость к людям: в канцелярии всех сослуживцев он презирает и ненавидит. Развратничает «уединенно по ночам, потаенно, боязливо, грязно, со стыдом», а в своем углу спасается во все «прекрасное и высокое», воображая себя героем и благодетелем человечества.
Одичав от озлобленного одиночества, он жаждет вернуться к «живой жизни», подойти к людям. Три его школьных товарища устраивают прощальный обед четвертому, уезжающему на Кавказ офицеру Зверкову. Он всегда их презирал и знал, что они его не любят, и все же «из злости» ввязывается в их компанию, обедает с ними в Hôtel de Paris, оскорбляет Зверкова и переживает нестерпимые унижения. Он – лишний и нежеланный гость на их пиру: они все вместе сидят на диване и дружески беседуют, он один шагает по комнате, отверженный и озлобленный. «Я имел терпение проходить так прямо перед ними с восьми до одиннадцати часов, все по одному и тому же месту, от стола до печки и от печки обратно к столу… Бессовестнее и добровольнее унижать себя самому было уж невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки продолжал ходить от стола до печки и обратно». Этот пронзающий душу образ безысходного одиночества человека среди людей вырастает в символ мирового неблагополучия. «Распалась связь времен», рассыпалось человеческое братство… Подвыпившая компания отправляется в веселый дом. Подпольный человек в отчаянии едет туда же.
