Николай Богословский - Тургенев

Когда известие об этой обвинительной статье Герцена дошло до Добролюбова, он записал в дневнике: «Однако хороши наши передовые люди! Успели уже пришибить в себе чутье, которым прежде чуяли призыв к революции, где бы он ни слышался и в каких бы формах ни являлся. Теперь уж у них на уме мирный прогресс при инициативе сверху, под покровом законности…»

Защита либерального обличительства была центральной темой статьи Герцена. Но есть основание предполагать, что он был задет не столько осмеянием обличительного направления, сколько проводившейся в статьях Чернышевского и Добролюбова общей переоценкой роли людей сороковых годов. Еще в рецензии на «Стихотворения» Огарева, напечатанной в 1856 году, Чернышевский поставил вопрос об отношении революционного поколения шестидесятников к дворянской революционности.

«Онегин сменился Печориным, Печорин — Бельтовым и Рудиным. Мы слышали, — писал Чернышевский, — от самого Рудина, что время его прошло; но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника. Мы ждем этого преемника, который, привыкнув к истине в детстве, не с трепетным экстазом, а с радостною любовью смотрит на нас; мы ждем такого человека и его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышались бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью, и человек может свою жизнь согласить со своими убеждениями».

С еще большей ясностью и прямотой высказал аналогичные мысли Чернышевский в статье «Русский человек на rendez-vous». Излюбленные герои дворянской литературы, так называемые «лишние люди», почитавшиеся в своей среде «солью земли», ни в какой мере не могли служить примером для «новых людей», которые готовились к смертельной схватке с ненавистным им общественно-политическим строем царской России.

Противопоставление «новых людей» прекраснодушным и бездеятельным мечтателям, пережившим свое время и только мешающим теперь движению вперед, заняло большое место в литературно-критических работах Добролюбова. Как бы предугадывая в общих чертах портреты людей нового времени, нашедших через несколько лет отражение в романе Чернышевского «Что делать?», Добролюбов подчеркивал твердость, спокойствие и решительность «новых людей», их чуждость туманным абстракциям, их вражду ко всякому фразерству и самолюбованию, их крепкую связь с окружающей жизнью.

В силу цензурных условий «Современник» не мог открыто полемизировать с Герценом и заставить его признать ошибочность занятой им позиции вообще и ошибочность его статьи в частности. Поэтому Чернышевский поехал для личных переговоров с Герценом в Лондон.

Он пробыл там несколько дней. Свидание не принесло ему удовлетворения, ибо он ясно понял, что собеседник его все еще находится в плену либеральных иллюзий.

Поездка Чернышевского в Лондон была все же не напрасной. Вскоре Герцен в одной из заметок в «Колоколе» косвенно признал ошибочность своего выступления против «собратий».

Прошло полгода. И кто-то из единомышленников Чернышевского, а быть может даже он сам, прислал Герцену для напечатания в «Колоколе» «Письмо из провинции» за подписью: «Русский человек». В нем говорилось, что не следует верить в «добрые намерения» царей, так как подобная вера не оправдывается ни историей, ни современным положением в стране.

Обращаясь к Герцену, автор заканчивал письмо призывом:

«Вы сделали все, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, — перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь!»

Ответ Герцена на «Письмо из провинции» еще раз показал, как серьезны были в то время его расхождения с революционными демократами.

«К топору, этому ultima ratio[46] притесненных», он отказывался звать до тех пор, пока останется хоть одна радужная надежда на развязку без топора.

И только беспощадное подавление правительством крестьянских бунтов, вспыхнувших с новой силой после осуществления реформы 1861 года, раскрыло Герцену глаза, и он, отбросив колебания, твердо стал на сторону революционной демократии.

Тургенев был очень заинтересован поездкой Чернышевского к Герцену. 16 сентября 1859 года он написал ему: «Милый друг, Александр Иванович, я уезжаю завтра в Россию… Собственно пишу я к тебе, чтоб узнать, правда ли, что тебя посетил Чернышевский, и в чем состояла цель его посещения и как он тебе понравился?..»

Теперь, по прошествии года, Герцен и Тургенев снова возвращались к этим важным темам.

И, может быть, уже в этих беседах смутно рисовались Ивану Сергеевичу образы его будущего романа.

В самом деле, едва успел он расстаться с Герценом и поселиться в Вентноре — маленьком городке на острове Уайт, как у него уже возникла мысль об «Отцах и детях».

Анненков, приехавший сюда же через несколько дней, рассказывал потом, что Тургенев и с ним проводил целые вечера в разговорах об обстоятельствах разрыва с «Современником» и о том, как преодолеть возникшие расхождения или хотя бы ослабить их.

«Разговоры эти, — добавляет Анненков, — не прошли даром: в возражениях и объяснениях сформировался как план нового романа, так и облик главного лица».

Прошло месяца два, фабула романа сложилась до мельчайших подробностей, все материалы были готовы, «но еще не вспыхнула та искра, от которой… понемножку все должно загореться…».

Как и при создании прежних своих романов, Тургенев, разрабатывая образ главного героя, исходил от живого лица, к которому «постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы».

Это означало, что к портрету определенного прототипа писатель присоединял характерные особенности других лиц такого же внутреннего склада и, мастерски сочетая их, стремился придать такому обобщенному образу наибольшую выразительность и типичность.

Кто же послужил писателю прототипом Базарова? Некоторые современники Тургенева считали, что это был Добролюбов.

Такого мнения держался, например, Писарев, полагавший, что сильное впечатление, произведенное Добролюбовым на Тургенева, внушило ему первую мысль о характере Базарова.

Считаясь с существованием других версий на этот счет, А. Пыпин тем не менее утверждал, что «нет никаких оснований сомневаться, что, изображая Базарова, Тургенев (хотя и имел в виду другой живой оригинал, как говорят) вложил в это изображение некоторые черты Добролюбова: Базаров, в собственном представлении Тургенева, был натура почти героическая, суровая, честная и непреклонная».

Сам Тургенев указывал в статье «По поводу «Отцов и детей», что в основание главной фигуры Базарова, он взял вовсе не Добролюбова, а поразившую его личность молодого провинциального врача, скончавшегося в 1860 году. «В этом замечательном человеке воплотилось — на мои глаза — то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я на первых порах сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета…»