Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

Герман, как и горный инженер Боровиков, десятник колонны № 62, тоже был посажен в начале тридцать пятого, но в отличие от Боровикова сидел без перерыва. По окончании вторых путей, на которых он вкалывал вместе со всеми, Герман получил льготу, то есть его также перевели на освободившуюся должность нарядчика. Жил он вместе с другими «придурками» за зоной в отдельном бараке.

Женя Сутоцкий, опрокинувшийся на нарах недалеко от нас, импровизировал, печально глядя на перекрытие:

– Рассвет уж близится, а Германа все нет, все нет! …Невысокая фигура Германа показывается в дверях барака без пятнадцати семь.

– Привет, сибариты!- весело приветствует он, прикрывая дверь.- Хватит нежиться на пуховиках, пора и о работе подумать.

– За вчерашнюю вечернюю разгрузку следовало бы сегодня часа на два позднее выводить.

– Какие вы мелочные, друзья мои,- полушутя-полусерьезно отвечает нарядчик.- Какое имеет значение – один или два часа, когда впереди у вас еще по тридцать тысяч часов…

– По тридцать тысяч?! Как это?-удивляется Орлов, поднимаясь и подавая знак остальным из нашей бригады.

– А ты посчитай на досуге, если он у тебя будет. – Некогда нам считать,- отвечает кто-то за Орловa.- НКВД подсчитает, не ошибется.

– Бывает, что и ошибается, забывает, что у иных срок закончился,- говорит мой напарник.

Вот так, кто шутя, кто кряхтя, а кто угрюмо и молча, уезжаем с обогретых мест и табунимся у широких дверей, а навстречу врывается облако февральского холода, волной заливая барак. Бредем к воротам, в потёмках ищем свои места в бригаде, чтобы затем шагать под ружьем на ненавистную работу.

– Куда сегодня? Опять на скалу?- спрашиваем у десятника, идущего рядом, хотя и не в строю.

– Плотники пойдут на стройку дома. Год лагерной жизни остался позади.

Весь февраль устойчиво держались сильные морозы. В иные дни температура падала к сорока градусам, и по лагерным законам в такие морозы на общие работы не водили: слишком много бывало обмороженных. Почти каждое утро, просыпаясь, кто-нибудь сразу же спрашивал:

– Македон, сколько сегодня?

– Тридцать тры,- виновато отвечал дневальный.

– Врешь, поди, старик! Вот мы сейчас проверим…

– Провэряй. Мозэт, эсе мэньсе увидыс. Неверующий уже закутывался в свое веретье и бежал к вахтерке, на бегу прокричав часовому, что идет посмотреть на градусник. У самых ворот на столбе .висел полутораметровый термометр, на который мы всегда глазели с разноречивыми чувствами, в зависимости от того, что он показывает – в пользу зэков или во вред.

– Плохо, ребятье!- еще в дверях оповещал разведчик.- Македон опять не обманул: тридцать четыре без гака.

– Я зэ говорил… Макэдон ныкогда нэ обманывай. Две бригады ходили на постройку двухэтажных четырехквартирных деревянных домов, заложенных еще осенью на краю поселка. Один из них был подведен под крышу, а второй к началу марта уже готов. Бревна поступали прямо из тайги – тяжелые, промороженные до сердцевины. Недели две мы стояли с Михаилом на окорке и кантовке бревен – одной из важных подготовительных операций. Третьим на кантовке работал Феок-тист Захаров, или Захарыч, как мы его звали за кроткий характер.

– Ну, как полежалось, красавчики? Не скучали без нас, не пооттаяли?- весело спрашивал он, разглядывая девятиметровые бревна лиственницы, черневшие на предрассветном запорошенном участке стройки, и звонко постукивал обухом по окаменелым стволам.

Потом мы шли в дощатую просторную времянку, над плоской крышей которой круглые сутки курился дымок. Здесь хранились все наши инструменты, припрятанные в тайные уголки, здесь же стоял и столярный верстак, а у двери, в углу,- круглое точило над ящиком-корытом. За ночь вода в нем промерзала, и надо было разогревать.

Рассвет еще только надвигался, и на строительной площадке было темновато. Висевшие на столбах вокруг зоны лампы освещали стройку неярко, и этим часом мы пользовались, чтобы чуток отогреться с дороги, поточить инструменты, покурить и получить задание на день.

Захарыч уже успел вытянуть откуда-то измятое ведро, налить в него из кадки воду, поставить на жаркую печку и теперь, покуривая, ждал, когда подогреется вода для точила.

– Пошли, Миша, к точилу, пока нас не опередили. Михаил стал долбить ломиком лед, а я крутил цигарку на двоих.

Подошел Захарыч с ведром, вылил горячую воду в корыто и стал устраиваться на сиденье напротив точила. Мы должны были посменно крутить за ручку тяжелое точило, пока Захарыч не отточит все три топора и железки к рубанкам.

– Крути, верти, Данило, приучай народ!- балагурил Захарыч, проводя время от времени большим пальцем по лезвию инструмента и повертывая его другой стороной.

– Давай, давай, ребята, на работу! Уже рассвело!- заглянул в дверь десятник, уже успевший облазить все строительные леса.

И вскоре объект оживал, за день поднимаясь еще на три-четыре венца.

Однажды перед концом работы, когда уже стемнело и мы шли попрятать топоры во времянке, еще у дверей услышали, как внутри кто-то раскатисто смеялся. В оживленной группе зэков прямо под лампочкой стоял столяр Гончаренко с развернутой газетой в руках. Он читал и тут же комментировал. В газете, которую еще Днем кто-то выпросил у прохожего, печатались выступления делегатов на XVIII съезде партии.

Обойдя завалы с деталями, мы протиснулись ближе.

– Во, подывитесь,- встряхнул газетой Гончаренко-- Новый верховный вождь и гетман Украины товарищ Хрущев докладает партийной раде об успехах колхозного животноводства.

– Чего же смешного может быть в успехах?- спросил я.

– Он докладает съезду, что поголовье крупного рогатого скота по всей Украине сократилось настолько, что в половине колхозных ферм республики совсем не осталось коров, а в остальных в среднем меньше десяти коровушек на ферму! Чуете, как «богатеет» Украина с новым руководителем?

– Так об этом плакать надо, а не смеяться…

– И мы так кумекаем. А вот Хрущев радуется и аплодисменты срывает, как комик в цирке…

Я попросил на минуту газету и бегло прочитал то место, в которое ткнул пальцем Гончаренко.

Удивляться действительно было чему. Глава ЦК Украины, занявший кресло раздавленного не без его помощи Постышева, приводил статистические данные о резком сокращении общественного поголовья скота в колхозах. Странным и диким было в его выступлении то, что в этом он видел не всенародную беду, а огромные возможности. Он так и говорил: никаких практических усилий для подъема животноводства не требуется, кроме большевистского внимания к этому вопросу.

Народу в помещение набилось битком. Кто-то попросил прочесть еще раз. Я повторил почти всю вторую половину речи, и окружавшие сразу же заговорили: