Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

на улицу, дяди Лёни поблизости не оказалось. Выйдя за порог, решила присесть тут же рядышком. Потом постояла немного и вдруг ка-ак припустила по двору в сторону улицы. Думаю: «Остановит, так остановит. А не остановит, и хорошо, пойду домой, а то мамочка с Радибогой наверно опять к Мазуркевичу обратились, как тогда, когда я ночевала в халабуде с Найдой. Очень неудобно перед Мазуркевичем. Скажет, что за ребёнок ненормальный, всё время пропадает». С этими мыслями я неслась по мостовой улицы Ленина в сторону дома. Всё время оглядывалась, не гонится ли за мной сторож Лёня. Я даже про «тряпку» забыла. Только заметила, что очень скользко и холодно. Мороз подморозил дневную слякоть. Пальцы ног и рук замёрзли так, что пошевелить больно. Ещё нужно было всё время смотреть под ноги, чтоб не поскользнуться. Так, с опущенной головой, засунув руки подмышки, от фонаря до фонаря я приближалась к площади Кирова. Когда я дошла до очередного светлого круга от фонаря, вдруг огромная, чёрная человеческая фигура отделилась от дерева и преградила мне путь. Передо мной стояли ноги в широких брюках под длиннющим расстёгнутым пальто. Казалось, эти ноги сейчас разъедутся по скользкому тротуару в разные стороны — такие они были неустойчивые.

— И куда же мы направляемся, прелестное дитя? — на меня пахнуло спиртным перегаром, посильнее, чем иногда пахло от Радибоги.

— Домой.

Мой взгляд остановился на лохматой кудрявой голове без шапки.

— А не поздновато ли гуляем по городу в ночи? — в голосе незнакомца промелькнуло что-то доброе, ласковое. А странное выражение «в ночи» а не ночью, напомнило Радибогу, и мой страх куда-то делся.

— Я, дяденька, была на спектакле и вероятно заснула, — я решила притвориться взрослой, чтоб он не подумал, что я его боюсь, — А проснулась — всё кончилось, и я одна в пустом театре.

— Ай-яй-яй, какая неприятность! — воскликнул дядечка, всплеснул руками и потерял равновесие.

Но не упал, а просто развернулся вокруг себя. Фонарь осветил его спину, и я увидела на спине что-то большущее в тряпичном мешке на пуговицах. По очертаниям мешка я догадалась, что дядя нёс на спине аккордеон. Но не в футляре, а в наволочке.

— И кто же твоя мамка, что пускает своё дитя по ночам в театры? — продолжил дядя, словно читая стихи.

— Моя мама работает в театре Наталкой Полтавкой. Я сама хожу, когда захочу, — и с гордостью добавила, — По блату.

— Вот как, по блату? А-а-а! Так ты Лидкина дочка? Я знаком с ней. Мы вместе халтурили целый месяц. Я ей аккомпанировал. А счас я, видишь ли, играю в ресторане. Тебе не страшно? А то могу проводить до дома.

— Нет, нет! Благодарствую, не извольте беспокоиться, — как-то уж очень удачно подвернулось Радибогино, — Мне совсем рядом, добегу сама.

— Ну, беги, а я провожу тебя взглядом. Ноги, пардон, не держат. Передавай привет Лидочке от Константина. Скажи у неё вели-колеп-ное мэцо.

Я побежала. До угла, где я должна была свернуть на Карла Маркса, осталось несколько шагов и меня потянуло оглянуться. Константин, шатаясь, стоял посередине мостовой и махал мне обеими руками. Я тоже помахала ему обеими руками и свернула за угол.

От угла до ворот совсем немного, метров двадцать. Но пройти их оказалось гораздо труднее, чем весь путь от театра. Казалось, я приближаюсь к чему-то самому страшному на свете. Я же опять обманула маму! Опять пропала. А вдруг сейчас в нашей квартире сидит огромный, пузатый Мазуркевич в милицейской форме, с пистолетом на боку, и ругает маму за то, что я всегда пропадаю. Мне очень хотелось, чтоб там непременно был Радибога. Как прошлый раз. Я же помню, как он назвал Мазуркевича «угроза». Тогда бы я не так боялась этого «угрозу». Подхожу к воротам и поднимаю взгляд на наши окна. «Почему не горит свет? Что случилось? Меня не ищут? Или мамы нет дома, и она вся в слезах сидит в милиции в кабинете самого Мазуркевича?»

На ватных ногах подхожу к дому. Придерживая дверь, чтоб она не взвизгнула ржавой пружиной, заглядываю в тёмную парадную. Тишина. Поднимаюсь по лестнице. Замёрзшей рукой нащупываю и толкаю нашу дверь. Заперта. Достаю из кармана пальто свой ключ и тихонько проталкиваю его в замочную скважину. Никак не проходит. Так всегда бывает, когда с другой стороны вставлен ключ. Иногда я засыпаю, забывая вытащить его. Тогда мама, придя со спектакля, громко барабанит в дверь, чтоб разбудить меня. А сплю я крепко, и маме долго приходится барабанить. Я барабанить не хочу. Наверно мамочка нанервичалась и крепко уснула. Не надо будить её.

Мой рот раздирает зевота. Я совсем не держусь на ногах. «Лучше я сейчас тут на тряпочке посижу, перестану нервичать, потом постучу…»

МАРИЯ ИВАНОВНА И МАЗУРКЕВИЧ

И вот я уже лечу на моей огромной «тряпке» над городом Кировоградом. «Тряпка» услужливо прогибается подо мной, мягко принимая форму моего тела. Я лежу на животе и смотрю вниз. Солнечный день. Мне хорошо и тепло. Я вижу крыши домов. Лечу над театром, вдоль улицы Ленина и вылетаю на площадь Кирова. Пролетая над памятником, вижу обкаканную голубями голову товарища Кирова. «Надо помыть ему голову, а то ему наверно стыдно». Пролетаю над всей улицей Карла Маркса и возвращаюсь обратно к нашему дому. Во дворе по дорожке идёт пузатый Мазуркевич, а рядом с ним бегут, заглядывая ему в лицо Ритка и Элька. Они ябедничают на меня, называют брехухой. Мазуркевич заглядывает в халабуду. Вдруг Ритка поднимает голову, замечает меня на летящей тряпке и тычет вверх пальцем. Тряпка скукоживается, и я падаю вниз, прямо в руки Мазуркевича.

— Пустите! Пустите! Я сама нашлась, уже пришла! — кричу, изо всех сил отпихивая Мазуркевича.

— Тише, тише, Ветунечка! Ты пришла, пришла… — слышу ласковый мамин голос, чувствую, как она гладит меня по голове, целует.

Открываю глаза. Я в моей комнате, в моей кроватке. Глазам больно от яркого дневного света. Заплаканная мама пристроилась рядом на кроватке и, улыбаясь, смотрит на меня. За столом сидит очень толстая, совершенно безбровая, но очень красивая тётя в белой пушистой вязаной кофте. Она похожа на мою куклу Тамилу. Её красивое румяное лицо обрамляют светлые кудряшки.