Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
А разочарований было много. В таком страшном походе, впрочем как и во всякой войне, люди ждут что-то неожиданное и почти всегда спасительное. Отчаяние, паника – это уже элементы, предшествующие гибели. Напротив того, в самых тяжелых условиях оптимистические мечты необычайно распложаются, принимают иногда совершенно гомерические формы и достигают чуть ли не уверенности в какой-то полной и неминуемой победе, за которой мы всегда видели удивительный отдых, благоденствие, возвращение в Москву и Петроград победителями и спасителями Родины.
Не дай Бог пессимисту, хотя бы и разумному (впрочем, мало бывает таких в хорошей армии), попробовать разуверять оптимистов в их мечтах. Он делается ненавистным, а такому человеку в походной обстановке, особенно вроде нашей, где дух поддерживается только особым чувством единения, где условия жизни и так страшно тяжелы, жизнь будет нестерпимой. И чем выше возносились мы в мечтах, тем круче было и резче падение о землю.
Разочарования начались с известия о том, что кубанские войска очистили Екатеринодар и отошли в торы за Кубань. Мы это узнали в Кореновской, после блестящей победы (тут был убит полковник Краснянский), которая открывала нам дорогу на соединение с кубанцами, которых мы ожидали встретить через два или три перехода.
Вместо похода на обетованный Екатеринодар, мы круто повернули с большой дороги на восток, пересекли железную дорогу южнее станицы Станичной и ночным и дневным переходом вышли к слиянию Кубани и Лабы, к Усть-Лабинской. За эти сутки мы прошли около 50 верст. Около Усть-Лабинской наши войска, предводительствуемые генералами Марковым и Богаевским (ныне Донским атаманом, братом убитого Митрофана Богаевского), под общим командованием генерала Корнилова, сравнительно легко разогнали большевиков на железной дороге Екатеринодар – Армавир, пересекли ее, перешли через Кубань и Лабу и вышли к Некрасовской станице.
Я останавливаюсь на этом, чтобы подчеркнуть, какие трудности приходилось превозмогать нашему командованию в этом походе. Несмотря на громадное превосходство сил неприятеля, на его бронепоезда, на его артиллерию, несмотря на бесконечный обоз, генерал Корнилов сумел вывести нас за Кубань. За это время (с 14 февраля по 6 марта) мы прошли около 350 верст по отвратительным дорогам и пересекли четыре раза железные дороги, которые всецело были в руках большевиков. Все это было сделано без потерь пленными, без потерь в артиллерии и в обозе, при самых незначительных тратах в снарядах и патронах. Более того, в боях под Лежанкой, Выселками и Кореновской (особенно в этой последней) и в Усть-Лабинской наша армия пополнила свои крошечные запасы, с которыми она могла выйти из Ростова.
За Кубанью и Лабой мы входили, как мы предполагали, в сферу деятельности Кубанской армии. Тут уже начиналась очень пересеченная местность, здесь начинались отроги Кавказских гор. Никогда не забуду я, как мы уходили из Некрасовской. Эта станица стоит на высоком холме, над которым возвышается прекрасный храм, видный из очень далека. Под нашими ногами десятками весенних рукавов пробегала разлившаяся речка; на много верст шла долина, а вдалеке, на горизонте, этим ясным солнечным утром были видны туманные синие горы Кавказского хребта. У крутого спуска, освещенный солнцем, стоял наш старый вождь генерал Алексеев и смотрел на переправу… Как хотелось запечатлеть эту удивительную яркую картину. Как жалел я, что со мной не было моего «Кодака».
Об «армии Эрдели» мы узнали, что она где-то в горах и сражается с большевиками. Приходилось искать ее ощупью. На короткое время казалось, что мы ушли от неприятеля, но на другой уже день мы в этом разуверились. Наш обоз попал под сильный артиллерийский обстрел, и только ловкость маневра да нерешительность красных артиллеристов спасли нас от потерь.
Еще через день нашим войскам пришлось выдержать довольно серьезный бой у переправы через реку Белую, у деревни Филипповской. Дело в том, что мы входили в местность, населенную вперемешку казаками, черкесами и иногородним пришлым крестьянским населением, которых казаки всегда держали в черном теле. Последние отличались особой революционностью и ненавистью к казакам, как к своим угнетателям. Кроме того, и те и другие не дружили с черкесами. Хутора и села, как, например, богатое Филипповское, были почти пустые. Население перебежало к большевикам, окружившим нас, которые рассказывали всяческие ужасы о насилиях, якобы творимых нашими войсками, и население нередко принимало самое деятельное участие в борьбе против армии. Казачье население было запугано большевиками и было крайне нерешительно и часто враждебно, а несчастные черкесы, ненавидевшие большевиков, но терпевшие страшные насилия от них, в целом ряде аулов совершенно покинули свои сакли и ушли с женщинами, детьми и скотом в горы.
Я был в одном из таких брошенных аулов, в Габукае. Это был первый аул, в который входила армия. Уже одно название вводило нас во что-то новое. Вся эта местность населена черкесами, против которых строил еще укрепления на Кубани великий Суворов. Все названия здесь татарские: Гатлукай, Габукай, Тактамукай, Шенджий, Понежукай, Панахес, Энем; реки тоже звучат для нас странно: Кургу, Пхас, Псекупст, Диск, Афипсья и др.
Казачество в этой местности отличается от более северных отделов. В отличие от так называемых черноморцев, основных кубанских казаков, происходящих от запорожцев, за Кубанью казаков называют линейцами. «Линия» когда-то была линией укреплений, которая должна была сдерживать натиск туземцев. Сюда переселяли неказаков, потом уже принятых в казачество, что видно и по названиям станиц: Калужская, Самарская, Пензенская и др.
* * *
Я вошел в Габукай из Рязанской станицы через прекрасную рощу. В начале аула, в грязи, застрял автомобиль, который каким-то чудом добрался до этого места. Мы занялись вытаскиванием его из этой трясины, пока въезжавший в аул генерал Корнилов не приказал бросить его, и остался этот бессильный обломок культуры в кубанской грязи.
Чистенький белый аул со скромной мечетью и наивным минаретом был абсолютно пуст. Я никогда ничего подобного не видел. Ни в одном доме не было даже привыкшей к дому собаки. Мы ходили из одной сакли в другую. Везде было довольно чисто и совершенно пусто. Аул совершенно вымер. После измены рязанских казаков большевики вырезали часть мужского населения, а остальное ушло. Было жутко ходить по этому когда-то живому кладбищу, пустому и молчаливому. На площади стояло какое-то странное, с обрубленными ветвями, дерево, выкрашенное охрой, на котором была прибита серебряная доска с турецкими письменами.
Психология каждого воюющего человека такова, что надо или же не надо – он ищет чего-нибудь поесть.
