Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов
В мире нет предуготовленного добра и зла. Мы не можем сказать – вот это добро, а вот это зло. Они не лежат на выставке в виде экспонатов. И на них не приклеены бирки. И не хранятся, забытые в запасниках, в пыли и забвении. А потому, попадая в сократическую точку, я действую сам и за своё же действие мне платить, и самому понимать, что есть истинная вера, не стремясь взять рецепт и просто узнать, записав готовый ответ. Человек – не турист по жизни, он не на экскурсии, и вокруг него нет готовых экспонатов. Хотя большинство людей так и живут.
Так вот, если я попал в сократическую точку, услышал голос-вызов, попытался совершить действие от первого лица и что-то понял, то понял сугубо своё и что-то своё на своих плечах и держу, занимаю сугубо своё место, и тем самым я живой. Но могу и не попасть, или попасть, но не действовать, или подействовать, но так ничего и не понять, не услышать никакой и ничей голос. Но отсутствие ответа – тоже ответ.
Роман М. Пруста есть такой ответ, «роман-запись испытаний», запись состояний, происходящих «только со мной», на свой страх и риск. А как узнать – со мной или не со мной? Только через акт, через пробу.
Это банальное правило означает очень многое, важнейшее, означает «включение» (или не включение) человека в историю и его становление чем-то бόльшим, чем отдельный индивид.
Повседневно, эмпирически, человек ведь живёт на этой земле, ходит по ней, среди таких же физических индивидов, двуногих и бескрылых, сам будучи таковым. Мы же не живём в метафизических высотах. Ходим, пьём, едим. Вот вдруг, между делом, действие можем совершить, но странным образом, на свой страх и риск, без гарантий, что получится, рискуя свернуть себе шею, без надежды на награду. Но действие это начинается с простых вещей, мы это обсуждали тоже – через всматривание в духовные эквиваленты, их улавливание. Как у героя М. Пруста Марселя было стремление понять и прочувствовать этот странный запах мочи в сортире или вкус пирожного «Мадлен».
Тот острый, резкий запах выступил для него не просто запахом, а катализатором, эквивалентом другой жизни, это было не просто ощущение, а эквивалент, в котором упакован как в символе, магический знак будущих встреч, перекрестков, которые будут происходить потом по жизни [ПТП 2014: 649].
Да, попадание в сократическую точку важно. Но мы же попадаем туда, будучи внешне изначально просто как вещи, материальные, жесткие, шерстяные такие, плотные, матерчатые, толстокожие. Грубые и не отёсанные, трёмся друг о друга. Толкаемся в мирах, во встречах, не имея органов, умеющих слышать, слушать, видеть, чувствовать. Каким это органом я должен услышать, увидеть этот вызов и попасть в точку? Только с содранной кожей и почувствуешь. Надо быть голым, то есть открытым, значит, рисковым, тогда запах, вещь, звук, знак, что-то всколыхнёт и даст сигнал на будущее… Путь выглядит у нас устланным этими вещами, играющими роль магических знаков, подающих сигнал. Но знаков, требующих расшифровки.
Удивительное дело, здесь и происходит связка. Я, с одной стороны, попадаю, будучи сугубо эмпирическим индивидом, в сократическую точку. Но, с другой стороны, совершаю действие, рискованное, действие самим собой, несу действие на своих плечах, а не по роли и не по ритуалу, не по реакции. И будучи сугубо эмпирическим существом, открываюсь истории. Только этот принцип своего включения, «только со мной» и является одновременно способом включения в историю[138]. И тогда история начинает говорить разными живыми голосами. Про историю, про исторические процессы вне меня, без меня, можно говорить сколько угодно. Но это будут пустые слова. А вот принцип «только со мной» и рождает личность как реальность в истории.
М. К. отсылает к нелюбимому им Ф. М. Достоевскому. Его герои – суть метафизические идеи, некие голоса, чистые, без социальных одежд. Достоевский первый до ХХ века русский писатель, признаётся М. К., которого можно назвать «нефизическим» писателем, у которого в романе фактически отсутствует какая-то социальная фактура. Я бы добавил, его герои – ходячие живые голоса, как писал М. М. Бахтин, герои-идеологи. Им нужно было идею великую разрешить. Они не социальные проблемы решают. Они обсуждают и решают метафизические вопросы[139]. Другие писатели, особенно русские, погружены в социальную ткань, в их романах большой многослойный социальный контекст, всякого рода проблемы социальной справедливости, и т.д. У Ф. М. Достоевского этого нет, у него человек и поставлен в сократическую точку, он никому не принадлежит, он никуда не соотнесен, он должен пройти путь испытаний.
В этом плане Достоевский поставил своеобразный литературный эксперимент, который прошел мимо русской литературы и не был продолжен, он даже прошел мимо и самого Достоевского, он сам этот момент не рефлексировал, считает М. К. Он сам будучи пластичным лицедеем, как писатель, как художник, метафизичен в своем романе, но как только он начинает рассуждать о жизни, о политике, о литературе в своей публицистике, своих дневниках, он начинает нести «косматый бред» [ПТП 2014: 651].
А почему, спросим мы? Потому что автор начинает обобщать, приводить в какую-то систему свой уникальный опыт художественного творения, но получается в итоге банальность и бред. Как только писатель начинает рассуждать по поводу творения, он скатывается в нравоучения, в ложную мораль. Так было и с Л. Н.
