Александр Нильский - Закулисная хроника

Приехав из провинции в Петербург и вступив в состав труппы Александринского театра, Платон Петрович занял амплуа второго любовника и первоначально не пользовался успехом. Подняться в глазах зрителей ему мешали костюмы, на которые он расходовал чуть ли не весь свой заработок. Все его платья были безукоризненно модны и хороши, а между тем за это над ним смеялись до издевательства. Даже в театральных рецензиях зоилы не упускали случая подтрунить над его панталонами, точно неумышленно, забывая в нем актера. Это всегда его обижало. Да и действительно, как было не обижаться, если его злословили только за изящные костюмы, которыми один только он и щеголял. Казалось бы, что хороший наряд на актере должен производить приятное впечатление, а между тем этим хорошим нарядом достигалось обратное действие. Как ни странно, а фактически верно. В наше время уж, конечно, он не был бы «притчею во языцех», и его гардероб считался бы «серьезным отношением к делу».

Только с переходом на другое амплуа, впоследствии более соответствовавшее возрасту, о Пронском стали отзываться одобрительно. В ролях пожилых светских людей, благородных отцов и даже злодеев он сделался незаменимым. Его исполнение Гарисса в «Хижине дяди Тома», отца в «Злобе дня» и Скалозуба в комедии «Горе от ума» могло удовлетворить самого взыскательного критика…

Пронский всегда бывал вежлив, сдержан и любезен, но в минуты раздражения он становился резким и непримиримым. Будучи весьма самолюбивым, Платон Петрович никому не прощал насмешек над собою, даже по существу чрезвычайно невинных Он был слишком чувствителен к обидам и ни одного обидчика не оставлял без внушительного урока. За примером ходить не далеко. Однажды, во времена газетных нападок на Пронского, заходит в его уборную некий чиновник, представлявший из себя что-то такое в хозяйственной части дирекции. Он пользовался крайне сомнительной репутацией, но считался весельчаком и каламбуристом, благодаря чему и был терпим в обществе. Придерживаясь постоянно приятельского тона в обращении с артистами, он шутя сказал Платону Петровичу в присутствии некоторых товарищей:

— А вы читали, как вас сегодня продернули в «Петербургском Листке»? Замечательно забавно.

Пронский моментально изменился в лице, но, не теряя самообладания, возразил:

— А вам это, кажется, доставляет большое удовольствие?

— Какое же мне, помилуйте, удовольствие? Я только так, к слову…

— Ну, конечно же, удовольствие! Вы с таким торжеством, с такой радостью объявляете мне при всех эту новость.

— Ах, что вы! Я без всякой радости… просто шутя, потону что там так смешно написано.

— Мало ли чего смешного пишут и говорят про людей, но это не дает права подходить к осмеянным и с злорадством напоминать им об этом. Я вот, например, давно в чрезвычайно забавных выражениях слышу от многих, что вы негодяй и казнокрад, но я этому не смеюсь, не рассказываю другим, а уж в особенности никогда не решился бы сообщать об этом вам, да еще при свидетелях. Как видите, по отношению к вам я до сего был деликатен, поэтому прошу и вас быть со мною более осмотрительным и впредь не передавать ничего, что обо мне говорят или пишут, как бы все это ни было смешно и великолепно.

С этого памятного вечера чиновник уже более не заглядывал в уборную Пронского и вообще избегал с ним встреч.

Нечто подобное было у Платона Петровича при объяснении с начальником репертуара П. С. Федоровым, который имел неосторожность обмолвиться ему одною из любимых своих отговорок. Как то Пронский является официально к нему спросить, почему ему отказано в какой то просьбе. Федоров ответил, что это сделано по приказанию главного начальника театров барона Кистера, который будто бы его, Пронского, не любит.

Платон Петрович нервно передернулся, побледнел и, страшно волнуясь, воскликнул:

— Как же вам не грешно и не стыдно сообщать мне это?! Говоря, что меня не любит барон Кистер, от которого зависит моя служба и, следовательно, все мое благосостояние, вы отнимаете от меня всякую энергию, силу и надежду…

— Успокойтесь, право, я не хотел этого говорить, но вы сами поставили меня в крайность выяснить обстоятельства, но уверяю вас, что от этого ничего дурного не последует. Мало ли кого он не любит, это не важно и отчаиваться не должно.

— Положим, что это так, — продолжал Пронский, едва переводя дыхание, — но все-таки если бы вы были истинно добрым, вы никогда не решились бы сказать ничего подобного подчиненному барона Кистера. Вы сами человек служащий, и хотя ваше положение несравненно лучше моего, но и вас обескуражило бы, если б вам сказали, что министр вас ненавидит, а все, находящиеся под вашим начальством, так и прямо проклинают вашу особу, распространяя о вас скандальные слухи.

Федоров едва успокоил его.

Года за полтора до смерти, у Пронского внезапно заболела левая нога и до такой степени сильно, что он принужден был слечь в постель, с которой и не вставал до самой кончины. Мучительно прострадав целый год, Платон Петрович скончался 10-го декабря 1875 года.

XXXIX

П. С. Степанов. — Актерские способности его. — Страсть к беспричинному вранью.

Милейшею личностью был Петр Степанович Степанов. Его любили все сослуживцы, как превосходного товарища и истинно доброго человека, относившегося ко всем равно незлобиво, сердечно и приятельски. Он был далек от партийности, жил общими интересами, любил искусство.

В начале своей сценической деятельности Степанов играл преимущественно молодых драматических героев и имел относительный успех, которому, впрочем, более способствовала красивая сценическая наружность и громкий, вполне трагический голос. Карьеру свою он начал в провинции, а на службу в дирекцию попал по рекомендаций известной артистки Надежды Васильевны Самойловой 1-й, которой случайно довелось видеть его играющим в Новгородском театре. Петр Степанович произвел на нее хорошее впечатление «начинающего» актера, и она охотно взялась привести талант к известности. Хотя ее мечтания вполне не сбылись, но он был не бесполезным и далеко не лишним в нашей труппе. Степанов был актером прежней, так называемой Каратыгинской школы, ныне признаваемой ходульной и ложно-классической. Весь свой успех он основывал па выкрикиваниях, на внешних эффектах, что очень хорошо ему удавалось. Под старость он перешел на роли пожилых людей и иногда выступал даже в полукомических ролях легкого репертуара. Он не особенно претендовал на изменение амплуа «по распоряжению начальства» и стал применяться к требованиям совершенно спокойно, деловито и, пожалуй, даже серьезно.