Рудольф Баландин - 100 великих гениев

Впрочем, байронистами бывали разные, нередко весьма достойные люди. Не их вина, что настало нелегкое время для тех, кого тяготила, возмущала, душила атмосфера условностей, лицемерия, пустословия, которая установилась в образованном европейском обществе той поры. Не случайно в России причастны к байронизму были Пушкин и Лермонтов. Но дело не только в этом.

"Байрон и байронизм, – писал Гилберт К. Честертон, – были куда лучше, чем нам кажется. Прежде всего, мы ошибаемся, когда зовем Байрона пессимистом. Правда, он и сам так думал, но мало-мальски знакомый с Байроном критик знает, что, пожалуй, никто из умных людей не ошибался так на свой счет, как он…

Вряд ли можно серьезно считать, что байроническая страсть к пустынным местам и диким силам природы говорит о скепсисе и упадке духа. Если человек гуляет один на берегу бушующего моря, если он любит горы, ветер и печаль диких мест, мы можем с уверенностью сказать, что он очень молод и очень счастлив…

Новые пессимисты ничуть на них не похожи. Их влекут не древние простые стихии, а сложные прихоти современной моды. Байронисты стремились в пустыню, наши пессимисты – в ресторан…"

Несколько позже Вячеслав Иванов в статье «Байронизм как событие в жизни русского духа» перевел проблему в другую плоскость. По его мнению, «для Запада байронизм означал по преимуществу пессимизм философский и общественный, мировую скорбь», плач и рыдание и неукротимый ропот на тризне надежд Великой французской революции. Для славянства он был огненным крещением Духа, первою врезавшеюся в сердце, как раскаленная печать, вестью об извечном праве и власти человеческой личности на свободное самоопределение перед людьми и Божеством".

Приведенные высказывания показывают, каким значительным социальным явлением стала начиная с конца XVIII века литература (вспомним хотя бы Шиллера). Но конечно же личность и творчество Байрона были несравненно сложней, чем их отражение в общественной жизни. Тем более что он, как всякий человек, менялся со временем. В 1809 году в сатире на английских бардов и шотландских обозревателей он признавался:

Ведь я из этой шайки озорной,Едва ль не самый член ее шальной,Умеющий в душе ценить благое,Но в жизни часто делавший другое.Я, помощи не ждавший никогда,Столь надобной в незрелые года,Боровшийся с кипучими страстями,Знакомый с теми чудными путями,Что к наслажденью завлекают нас,Дорогу там терявший каждый раз…

А завершая свой опус, дважды двадцатиоднолетний лорд, словно умудренный опытом старец, заключает:

Я зачерствел… теперь не тот уж я,Бесследно юность канула моя;Я научился думать справедливоИ говорить хоть резко, но правдиво…

Увы, это у него получилось слишком резко, а потому и не вполне справедливо. Вскоре он постарался скупить как можно больше экземпляров язвительной и недостаточно отточенной сатиры, предваряя которую высказал верную мысль: «Злоупотребление талантом для низких целей заслуживает самого решительного порицания».

Байрон не был байронистом (как не был дарвинистом Дарвин, марксистом – Маркс). Подлинный гений, он не укладывался в прокрустово ложе какого-то одного направления. Кстати, он не столько в жизни, сколько в поэтическом воображении бродил угрюмо средь суровых скал и наслаждался гордым одиночеством в пустыне. В одном из писем с полной убежденностью утверждал, что великие творения архитектуры «не уступают по красоте ни Монблану, ни Этне, да, пожалуй, и превосходят их, будучи непосредственными воплощениями ума… они заключают в себе некие свойства самой жизни, неведомые неодушевленной природе, если, конечно, не принять систему Спинозы, согласно которой мир есть божество». Или такой пассаж: «Но уберите пирамиды – и что останется от пустыни?» Как творцу культуры, а не исследователю природы, поэту близки и дороги великие создания людей, а дикие и страшные стихии представляются «демонами глухонемыми» (великолепный образ Ф. Тютчева, позже дополненный М. Волошиным).

Или вот еще один пример «небайронизма» Джорджа Ноэля Гордона:

В полночь месяц чуть колышетВоды в глубине;Лоно моря еле дышит,Как дитя во сне.Так душа, полна мечтою,Чутко дышит красотою;Нежно в ней растет прибой,Зачарованный тобой.

Спору нет, для иноязычных стихов огромное значение имеет искусство переводчика (в данном случае – Константина Бальмонта). Но и без того очевидно, что гениальный поэт создает многообразный, одухотворенный сильными чувствами и неожиданными мыслями воображаемый мир. И мир этот должен просветлять человечную душу.

«По моему убеждению, – писал Байрон, – нет выше поэзии, чем поэзия, проникнутая этическим началом; как нет на земле ничего достойнее правды, в основе которой лежат высокие нравственные принципы». И еще: «Если смысл поэзии сведется ко лжи, останется только швырнуть такую поэзию собакам или изгнать ее за пределы республики, как это сделал бы Платон. Лишь тот, кто способен внести в поэзию правду и осмысленность, является „поэтом“ в истинном значении этого слова, „создателем“ „творцом“, – разве данные понятия означают „лгун“, „притворщик“, „выдумщик“? Человек способен на большее». По его словам, «в наши дни стало модным превозносить то, что зовется „воображением“ и „фантазией“ и, по сути, является даром вполне заурядным; любой ирландский крестьянин, хлебнув немного виски, сочинит и нафантазирует вам куда больше, чем какой-нибудь современный поэт».

Итак, он стремился к правде, искренности, осмысленности, тогда как салонный «байронизм» быстро выродился в нечто прямо противоположное. В этом, конечно, не вина поэта, а беда общества.

Противоречий много в человеке.Источник правды чист, но мутны реки.

При всей своей приверженности к творениям человека, культуре, более или менее благоустроенной жизни, он воспринимал все это частью несравненно более великого целого. И если в его поэмах действуют титаны, мифические герои и буйствуют природные стихии, то все это, в конце концов, остается частью поэтического мира, в котором есть место не только «вселенской скорби», индивидуализму, разочарованности, но и очарованию, нежности, любви, чувству единения с людьми и природой.

Нет, одиноким быть не может тот,Чей дух с природою один язык найдет.

Не все, далеко не все в этом мире устраивает поэта. И он не только возмущается и протестует – мужественно вступает в ряды борцов за свободу. Что делать, если титанические духовные силы сокрыты в теле не сказочного гиганта, а человека?

Восстание против несовершенства мироздания обречено на позорный провал. Остается анархический бунт личности, отстаивающей свое достоинство, духовную свободу, право на бунтарство. А еще присутствует сознание непостижимости бытия. Оно дает надежду на то, что все наши труды и страдания не напрасны, и есть скрытый смысл в этом мире и в нашем скоротечном существовании: