Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Эти доводы в пользу выгод настоящего момента могли найти поддержку и в других весьма серьезных соображениях; они могли быть поставлены в связь со стройной системой, с целой политической теорией, на ценность которой указывала история недавнего прошлого. Начиная со второй половины восемнадцатого столетия, в то время, когда мы не столько занимались расширением своих границ, сколько поддержанием мира в Европе и направлением своей деятельности на моря, старая монархия мудро отказалась от потерявшего смысл соперничества с австрийским домом. Она протянула руку своему трехвековому врагу и в согласии с ним искала гарантии европейской устойчивости. Правда, на первых порах этот союз не был счастлив, но зато впоследствии он доставил континенту двадцатипятилетний мир и дал возможность отомстить англичанам. Можно представить себе, какое значение мог приобрести этот пример прошлого в описываемую нами эпоху, когда Франция, втянутая в беспощадную борьбу с островитянами, превзошла на континенте свои самые смелые надежды, когда она повсюду достигла ее естественных границ и даже местами перешла их? Не должны ли были все ее желания сводиться к тому, чтобы сохранить и закрепить за собой свои необъятные владения? Не приобретало ли дело охранительной и предусмотрительной политики наилучшего союзника в лице Австрии, в этом спокойном, не склонном к приключениям государстве, которое желало только сохранять свои владения, а не завоевывать чужие? Наиболее дальновидные из советников императора – те, которых склад ума и карьера наиболее сроднили с изучением международных отношений и законами истории, оставались верными преданиям охранительного союза – тем преданиям, которые до половины девятнадцатого века по непрерывной нити передавали друг другу наиболее мудрые и наименее выслушиваемые из наших государственных людей. Будучи в принципе убежденным сторонником такой политики, – допуская, что был момент, когда Наполеон мог осуществить на деле ее принципы, – мы, тем не менее, думаем, что в 1810 г. время для успешного ее применения было уже пропущено. В это время Австрия шла нам навстречу только на словах в силу необходимости. Она слишком пострадала от нас, чтобы простить нам. Ее непрерывные потери поддерживали в ней непреодолимое чувство затаенной вражды и мести. Тем не менее, надо сознаться, что политика сближения с Австрией, рассматриваемая с теоретической точки зрения и вне условий того времени, находила опору в серьезных рассуждениях и достопамятных примерах.

Никто лучше и полнее Талейрана не мог бы развить доводов в пользу австрийской системы. Он неоднократно излагал ее, как свою излюбленную доктрину. Он был учеником министров, творцов союза с Австрией в восемнадцатом столетии, и сделался учителем тех, которые мечтали о нем в наши дни: он – главное связующее звено в этой непрерывной цепи. Однако из прений не видно, чтобы Талейран, может быть, стесненный своими тайными сношениями с русским двором, взял на себя инициативу выдвинуть выгоды австрийской партии. Если он ее и поддерживал – что еще не установлено безусловно[326]– то с оговорками, ходил вокруг да около, и на словесном состязании, где каждому предоставлено было высказать вполне свободно свое мнение, показав себя более дипломатом, чем оратором. Первый, кто с убеждением и в убедительных выражениях заговорил в пользу Австрии, был принц Евгений. После него блестящим защитником того же дела выступил герцог Бассано. Министр иностранных дел еще до совещания был сторонником Австрии; граф Моллиен присоединился к ним. Фонтан и состоявший в здании придворного духовника кардинал Феш со страстной горечью говорили против России, приводя всевозможные доводы, но, в особенности, доводы религиозного свойства и вытекающие из различия обрядов вероисповедания[327]. Хотя решающее большинство еще не обрисовалось, но голоса лиц, имеющих большой вес, были в пользу Австрии. Правда, они могли быть уравновешены мнением высокого значения. Великий канцлер Камбасерес, устами которого заговорила сама мудрость, выступил в пользу России. Камбасерес предвидел, что государство, которое не будет избрано, неизбежно сделается нашим врагом. Исходя из этого соображения, он постарался осторожно указать на то, что наибольшая опасность в будущем была отнюдь не в возобновлении враждебных отношений к Австрии, которую можно рассматривать, как побежденную заранее, но в войне на Севере, в разрыве с империей, средства и сила сопротивления которой были страшной и притом неведомой величиной. Хотя это важное предостережение, по видимому, не произвело непосредственного впечатления на присутствующих, но и теперь, вдали от событий, чувствуется, как оно витает над дебатами и ясно обрисовывает положение[328].

Император выслушивал все, что говорилось, оставаясь бесстрастным, величественным и, насколько возможно, избегая, так или иначе, выражать одобрение или неодобрение. Он предоставил спору идти своим путем, давая ему разгораться, но не позволяя переходить известных границ, и в случае надобности, умея одним словом, одной многозначительной фразой направлять прения и сдерживать увлекающихся. В его расчеты не входило, чтобы весы слишком явно склонялись в ту или другую сторону, ибо он и сам еще не знал, к какому мнению обстоятельства вынудят его склониться. Лишь только приводился довод, который мог навлечь на одну из сторон слишком заметное нерасположение или непоправимо подорвать веру в нее, он тотчас же останавливал оратора и разрушал впечатление его слов. Военный министр, Лакюе граф де Сессак, в сильных выражениях нападал на Австрию. Он напомнил о непрерывных разгромах этой империи, о постоянном сужении ее границ, и, воодушевляясь, сказал: “Австрия – уже не великая держава”. – “Австрия – уже не великая держава”, – прервал его император. – Видно, милостивый государь, что вы не были при Ваграме”.[329] И тотчас же в памяти императора воскресли впечатления этого дня и яркими образами промелькнули перед его умственными взорами и ожесточенные, рвущиеся в бой неприятельские войска, и их непоколебимое упорство, и бешеные атака, тo та минута, когда исход боя был сомнителен. Теперь, обсуждая выбор Австрии, он не допускает и мысли, чтобы кто-либо мог сказать, что он связывает себя узами с пришедшей в упадок монархией.

Равным образом он не желает, чтобы и по поводу России было высказано бесповоротное решение, ибо возможно, что он вынужден будет остановиться на ней. Кардинал Феш высказал очень серьезное мнение. Намекая на различие веры и высказывая, что это обстоятельство оттолкнуло бы Францию от иноверной императрицы и поставило бы ее особняком среди народа в том случае, если бы ей позволено было открыто исполнять ее обряды, он сказал: “Подобный брак не в ваших нравах”. Эта фраза произвела видимое впечатление. Но ввиду того, что Наполеон обязался перед Петербургом согласиться по религиозному вопросу на всевозможные требования, ему необходимо было оговорить возможность такой уступки и выставить ее в приемлемой форме. Император вышел из затруднения, высказав уверенность, что с этой стороны в Петербурге не предвидится препятствий. Подобное утверждение, как это было ему хорошо известно, не имело ничего общего с истинным положением дела. Вслед за тем, он уклонился в область истории. Он сказал, что, ввиду его превосходных отношений с императором Александром, он имеет полное основание надеяться, что Россия не поставит никаких условий, но что он сам не одобрил бы и не желал бы допустить перемены веры; что отречения не в его вкусе, и привел в пример Генриха IV, но только с тем, чтобы осудить его. Он сказал, что преклоняется пред этим великим государем, но никогда не простит ему его отречения от веры ради короны; что в его глазах это – единственное пятно на достославной памяти Генриха IV.[330] Впрочем, – прибавил он, – он тщательно взвесит высказанные мнения и отнесется к ним с полным уважением. В заключение, подобно судье, который, заслушав дело, удаляется. И чтобы наедине обсудить приговор и представить его в готовом виде, он закрыл заседание, поблагодарил и отпустил совет, не распуская его окончательно. Он достиг своей цели: он сделал то, что в пользу Австрии были высказаны серьезные доводы, но при этом не исключалась возможность и другого брака, в случае, если бы императрица-мать уступила и дала свое согласие.