Александр Проханов - Я русский солдат! Годы сражения

М. Королёва: — Ну, может быть, они стояли в очереди, бабушка и мама?

А. Проханов: — Они не стояли, они тоже не стояли в очереди. Даже в период карточек никто не стоял в очереди. Никто не стоял в очереди — это брехня, гигантская брехня. В очереди стояли после трех…

М. Королёва: — Ну, Александр Андреевич, ну, какая брехня? Ну, посмотрите фотографии советских времен.

А. Проханов: — Хорошо, мы стояли в очередях, мы чахли в ГУЛАГах, на вас следы пыток, я вижу, что вы допытаны почти до последней стадии, вывернуты суставы. Посмотрите, у вас на голове.

Россия была величайшей страной, которая выполняла поручения всего человечества. А сытое бытие омерзительно, потому что сытый человек только жрет, жрет, жрет — он потребляет. Человек должен творить, а не потреблять. Он не должен быть…

М. Королёва: — Сценарий-то у нас какой, Александр Андреевич? Всё плохо?

А. Проханов — Наш сценарий будет очень плачевным, если России опять не будет спущено задание совершать невероятные, невыполнимые задачи, которые ставит перед Россией человечество в целом.

М. Королёва: — А кто спустить должен задачи?

А. Проханов: — Во-первых, это спускает провидение через своих представителей на Земле, через пророков и, конечно, в первую очередь через лидеров.

М. Королёва: — Ну, значит, не спускает оно нам, провидение.

А. Проханов: — Спускает, но пророки и наши вожди задерживают эту трансляцию, они не транслируют это в народ.

М. Королёва: — Александр Андреевич, вот трагическая и неоднозначная, до сих пор абсолютно неоднозначная история с Александром Долматовым, который погиб в Голландии, умер, покончил собой, с его предсмертной запиской, самоубийством и всем этим. Скажите, вот вы на данный момент сейчас, по тому, что вы знаете, вы верите в версию самоубийства или у вас какие-то другие предположения?

А. Проханов: — Нет, я верю в версию самоубийства. Но меня это страшно огорчает и угнетает, потому что человек не должен себя убивать. Он не должен себя убивать даже под пыткой, когда его каждый день жгут сигаретами. И не потому, что это какой-то, действительно, грех как таковой. Он должен сражаться до последнего. Но последнее наступает. Я думаю, что человек, который кончает собой, испытывает такую меру страдания, он испытывает такое страдание, которое нам с вами не понять. С обыденной точки зрения, тюрьма, голландская тюрьма или, там, Гаагский трибунал — это хорошие тюрьмы. Это не тюрьма, где томится бедный несчастный узник Полонский.

М. Королёва: — Нет, ну подождите, его же должны были депортировать в Россию.

А. Проханов: — Было что-то такое во всей ситуации, что было невыносимо для него. Или он до того настолько исстрадался, что весь ресурс, запас терпения, иммунитет израсходовал еще до этой коллизии. Мне знакомы такие случаи — некоторые из моих близких людей таким образом уходили из жизни. И это не понять, это не объяснить ни юрисдикцией, ни политической ситуацией. Это внутренняя драма. Мы никогда не прочитаем, что у него было напечатано в душе, сколько он потерял жизненных сил прежде, чем попасть туда или, может быть, даже попасть на Болотную площадь.

Я могу только сказать, что, поскольку он из «Другой России» (он лимоновец), это движение и эта партия несло и несет самые большие жертвы. Вот в сопротивлении сегодняшнем реальная партия, которая несет жертвы, несла — это лимоновцы, это НБП. Они изначально сидели в тюрьмах, их изначально били, Лимонов изначально мог попасть вообще под вышку, и он сидел в тюрьме.

М. Королёва: — Но они изначально на это и шли.

А. Проханов — Они изначально на это шли, потому что были, в общем, реальной оппозицией, реальным сопротивлением. Это были люди-жертвы, это были мученики и жертвы. Для них жертва и мучение входили в кодекс их чести. И поэтому то, что случилось с Долматовым, входит каким-то образом в общую модель поведения и судьбы этих замечательных людей.

Но с другой стороны, я же знаю, что после 1991 года фронтовики, которые выдержали немецкие атаки, которые, может быть, выдержали плен, искали крюк, чтобы повеситься. Они не могли пережить вот эту гигантскую мировоззренческую катастрофу, когда их красные святыни, красные знамена затаптывали. И у него было нечто подобное. Но где кроется эта трагедия, трудно сказать, потому что партия его…

М. Королёва: — То есть вы никаких дополнительных подробностей не знаете, не пытались в них разобраться?

А. Проханов: — Они не важны.

М. Королёва: — Ну как же не важны?

А. Проханов: — Их будут искать, эти подробности, этими подробностями будут объяснять его кончину. Но, на самом деле, эта кончина глубоко экзистенциальная, она лежит в природе его отдельно взятой души и отдельно взятого неповторимого страдания.

М. Королёва: — Но там есть еще… Вы видели его предсмертную записку, да?

А. Проханов: — Да-да-да.

М. Королёва: — Она показалась вам совершенно, как бы, соответствующей? Он мог написать такую записку, да? Или предположение о том, что человек такого образования, такого воспитания, вообще такой человек вряд ли мог сам написать такую записку?

А. Проханов: — А причем здесь образование? Я говорю о кризисном состоянии души, и в этом состоянии можно что угодно написать. Кстати, в этом состоянии неграмотный человек может начать писать каллиграфическим почерком.

Просто, повторяю, в очередной раз это будет использовано политикой, это будет политизировано. Это используют и либералы, которые сделают его мучеником и возведут вину за все случившееся на государство, как всегда бывает. Отыграются голландцы, сказав, что они-то причем? «Мы получаем такой материал изуродованный, измученный из этой чудовищной России». Отыграется МИД наш, обвинив в том или другом голландцев. Но драма его останется невыясненной. И поэтому гадать на этой трагической кофейной гуще не стоит.

М. Королёва: — То есть вы думаете, что правды мы не узнаем в результате?