Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер

На самом деле применение этих русских подразделений Гиммлеру не нравилось. Он с крайней враждебностью относился к русскому генералу Андрею Власову, который, сдавшись в плен, готов был сражаться против Сталина. Армия хотела использовать этого разочаровавшегося красного генерала для вербовки военнопленных в так называемую Русскую освободительную армию. В апреле 1943 года Власов фактически становится ее организатором. Гиммлер пришел в ярость. В речи, произнесенной 4 октября в Познани, он обрушился на Власова за его хвастовство, что русских могут победить только русские и что он может собрать армию из 650 000 человек и сражаться бок о бок с немцами. Позже, в неофициальной и более откровенной беседе с группой гауляйтеров и других высших чиновников в Познани 25 мая 1944 года, он рассказал, как Фегелейн выставил русского генерала на посмешище, обращаясь с ним, как с равным, называя его «герр генерал» и восхваляя его, пока не вытянул из него всей необходимой информации. «Мы прекрасно знали расовые особенности славян, знали, что они очень любят поболтать», — усмехнулся Гиммлер:

«Все это доказывает, что человека такого сорта можно купить весьма дешево, очень дешево на самом деле… По правде говоря, весь этот шум вокруг Власова меня пугал. Вы знаете, я никогда не впадаю в пессимизм и редко волнуюсь. Но все это дело казалось мне чрезвычайно опасным… Среди нас нашлись дураки, готовые дать этому скользкому типу оружие и обмундирование, которые он предполагал использовать против своего собственного народа, но вполне вероятно, при случае, мог повернуть и против нас».

После покушения на жизнь Гитлера Гиммлер поручил Гюнтеру Д’Алькуэну, который занимал в то время пост начальника армейской пропаганды, организовать русских дезертиров под началом Власова, но в итоге, вместо двадцати пяти дивизий, о которых говорил Власов, было собрано лишь две, и немцы оставили собранные ими самими белоказачьи дивизии в неприкосновенности. Гиммлер склонился к тому, чтобы поддержать амбициозные требования Власова, и он уже был готов взять Русскую освободительную армию под свою юрисдикцию, если она когда-нибудь наберет полную силу, и включить ее в состав Ваффен СС. Впрочем, этого так и не случилось. К тому времени, когда Власов включился в боевые действия, Гиммлера заботила лишь задача выживания. В конце концов Власов был захвачен Красной армией и повешен.

После назначения на пост главнокомандующего Резервной армией Гиммлер также основал с Борманом фольксштурм, Немецкую гвардию, которая в случае вторжения должна было действовать как части народного ополчения. Затем в ноябре был создан вервольф[121], части будущего сопротивления, которые должны были действовать в случае оккупации Германии. Если Гиммлер и старался с кем-то сблизиться, то это был Геббельс, которого Гитлер назначил своим полномочным представителем по ведению тотальной войны, когда тот приезжал осмотреть «священное» бомбоубежище в «Волчьем Логове». Теперь, когда верховное командование армии оказалось в опале, эти два человека, один — сугубо штатский, а другой — начальник тайной полиции, никогда не командовавший даже взводом, решили поделить военные обязанности между собой. Адъютант Геббельса фон Овен утверждает, что в ноябре Геббельс сказал: «Армия — для Гиммлера, а для меня — гражданское управление войной! Эта комбинация вольет живую струю в наше военное руководство»[122]. Между собой они планировали перераспределить немецких гражданских рабочих и завербовать миллион новобранцев, причем половину из них из Люфтваффе Геринга, которые будут собраны и обучены под знаменами Резервной армии. В сущности, Гиммлер стал военным министром, хотя Гитлер и не жаловал ему этот титул[123]. К тому же, он оказал ему особую честь, позволив произнести речь на праздновании очередной годовщины Партии в Мюнхене 9 ноября. Это показывает, что Гиммлер в глазах Гитлера находился в самых первых рядах нацистского руководства.

Злобная жестокость Геббельса в применении власти нравилась Гиммлеру, который жаждал обладать такой же храбростью и решительностью. Как только Геббельс решал, чего он хочет, его уже не могли остановить ни страх, ни угрызения совести. Если доверять фон Овену, то Геббельс тоже размышлял над тем, кто сможет управлять вместе с ним Германией, если Гитлер уйдет от власти — наверняка, не Геринг, столь постыдно пренебрегающий своим обязанностями; не Борман, это второсортный карьерист, но, может, Гиммлер? Здесь Геббельс делал паузу, прежде чем прийти к неизбежному отрицанию. Не так давно он пришел к выводу, что Гиммлер стал слишком упрямым. Но в то время как до самой смерти Гитлера в сознании Гиммлера копошились предательские мысли, Геббельс их твердо отметал как недопустимые, если, конечно, они вообще возникали. Геббельс прекрасно понимал то, что никогда не было доступно Гиммлеру — для такого человека, как он, в Германии без Гитлера места не найдется.

Гиммлеру также удавалось сохранять неплохие отношения с Борманом, которого Гудериан назвал «тучным, неповоротливым, мрачным, самодовольным и неотесанным» тайным правителем Третьего рейха. Любовница Гиммлера Хедвиг, которую он называл Зайчиком, близко сошлась с женою Бормана Гердой, матерью его восьмерых детей, в которой муж души не чаял. В письмах Бормана этого периода, которые он прилежно слал домой, Гиммлер фигурирует в качестве «дяди Генриха», а Герда в своем сентябрьском письме сообщала, как счастлива Зайчик со своим детьми Хельгом и Гертрудой в новом доме в Оберзальцберге[124]. Теперь, когда Зайчик поселилась по соседству, старшие дети могли играть вместе. «Хельг значительно выше нашего Хартмута, — писала Герда, — но зато и значительно тоньше. Повадками и телосложением он так же похож на Генриха, как Хартмут на тебя, но вот внешнего сходства я уже не улавливаю. Девочка, однако, удивительно похожа на отца. У Зайчика есть несколько детских фотографий Генриха, где он выглядит в точности, как она. Девочка растет большой и крепкой, и вообще, так мила…»

В октябре мы находим у Бормана небольшую домашнюю зарисовку Гиммлера: «Генрих сказал мне, что вчера развешивал картины, работал по дому и весь день играл с детьми. Он даже не отвечал на телефонные звонки и, наконец-то, с большим удовольствием посвятил себя семье». По словам Бормана: «Дяде Генриху явно нравится, как Хельг всеми командует; он считает это верным признаком будущего лидера».

Герда считала Гиммлера и своего мужа любящими учениками, верно служащими своему хозяину. «Милый папочка, — писала она Борману в конце сентября, — я даже не могу представить, что бы случилось, если бы вы с Генрихом обо всем не заботились. Фюрер никогда бы не справился с этим один. Так что берегите себя, ведь Фюрер — это Германия, а вы — его беззаветные соратники…» Ее взгляд на этих людей, безусловно, уникален во всей нацистской истории, но нежные имена, которыми называл ее Борман (милая девочка, радость моя, мое сердечко, любимая), лишь порождали в ней мечты о розах вокруг дверей гитлеровской ставки, особенно когда Борман описывал, как весело им было с Гиммлером в Берлине: