Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина

Скажи мне – вырос ли ты? я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком. Скажи – с кем из моих приятелей ты знаком более? Что ты делаешь? Что ты пишешь?.. Что мой «Руслан»? Не продается? Дай знать. Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда. Каково идет издание Б<естужева>?{383} Читал ли ты мои стихи, ему посланные? Что «Пленник»?{384} Радость моя! Хочется мне с вами увидеться: мне в Петербурге дело есть; не знаю – буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался – быть нельзя{385}. Уничтожь это вранье… Отвечай мне на все вопросы, если можешь – и поскорее. Пригласи Дельвига и Баратынского…»{386}

Оставляя в стороне смешение языков, которому не чужд был и сам Александр Сергеевич в своих заметках для памяти, как мы видели, скажем, что молодой Лев Пушкин имел еще родственную черту с поэтом. Он обладал счастливой памятью и хорошим почерком. Оба эти качества сделали его привилегированным комиссионером поэта по части переписки стихотворений, исправления их и отдачи в журналы и альманахи. В такой должности и находился он действительно с 1821 по 1825 год, живя почти постоянно в Петербурге, между тем как другой брат его был вдалеке от столицы. Мы уже имели случай много раз в продолжение нашего труда черпать сведения и подробности из тогдашней переписки их. Приведем здесь еще несколько выдержек из нее для лучшего показания тех дружеских, коротких отношений, какие установились между обоими братьями с самого начала жизни.

По получении альманаха «Полярная звезда» 1823 г., где помещено было стихотворение Александра Сергеевича «К Овидию», помеченное там только двумя звездочками, его же пьеса «Мечта воина»{387}, элегия Гнедича «Тарентинская дева» и несколько пьес Дельвига, поэт наш беседует из Кишинева с братом о себе и других в таком удивительно простодушном и нежном тоне:

«Благоразумный Левинька! Благодарю за письмо. Жалко, что прочие не дошли. Пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами – и все то благо, все добро. Пиши мне о Дидло, об черкешенке Истоминой{388}, за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому Пленнику. Б<естужев> прислал мне «Звезду»… Каковы стихи «К Овидию»? Душа моя! И «Руслан», и «Пленниц» – все дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки: они обещают достойного соперника знаменитому Па<нае>ву, знаменитому <Рылееву> и прочим знаменитым нашим поэтам. «Мечта воина» привела в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской области[196]. Эта «Мечта» напечатана с ошибочного списка: «призванье» вместо «взыванье», «тревожных дум», слово, употребляемое знаменитым Р<ылеевым>{389}, но которое по-русски ничего не значит; «Воспоминание и брата и друзей» – стих трогательный, а в «Звезде» просто плоский. Но все это не беда, были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи; это была моя цель…{390} Гнедич перебивает у меня лавочку:

Увы! Напрасно ждал тебя жених печальный…[197] —

непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, а то и нам не будет места на Парнасе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой, и стихами; благословляю и поздравляю тебя. Добился ты наконец до точности языка – единственной вещи, которой у тебя не доставало. En avant! Marche![198] – 30 генваря (1823)».

Препоручения всех возможных родов сыпались градом на Льва Сергеевича от странствующего брата его: «Mon père а eu une idée lumineuse, – пишет он ему из Кишинева в 1823 году{391}, – c'est celle de m'envoqer des habits; rappelez – là lui de ma part[199]. Еще слово: скажи Оленину, чтоб он мне прислал… «Сына отечества» вторую половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга». Слёнин, как известно, купил первое издание «Руслана», но выплачивал деньги по частям и даже книгами. «Друг мой, – повторяет Пушкин из Кишинева в том же 1823 году{392}, – попроси И.В. Слёнина, чтоб он, за вычетом остального долга, прислал мне два экземпляра «Людмилы», 2 экземпляра «Пленника», один «Шильонского узника», книгу Греча{393} и Цертелева древние стихотворения{394} – поклонись ему от меня». О книгах вообще шла переписка весьма жаркая. Так, в 1824 году из Михайловского Пушкин пишет: «Брат! Ты мне перешлешь немецкую критику «Кавказского пленника» <?>{395} (спросить у Греча) да книг, ради бога книг! Если п<етер>б<ургские> издатели не захотят удостоить меня присылкою альманахов, то скажи Слёнину, чтоб он мне их препроводил, в том числе и «Талию» Булгарина…Стихов, стихов, стихов!.. Conversations de Byron, Walter Scott[200]: эта пища для души{396}. Что ж Чухонка[201] Баратынского? Я жду…»{397} Все эти комиссии не так скоро исполнялись, как желал бы поэт. О «Чухонке» он повторяет свою просьбу несколько раз, один эа другим, хотя она еще не выходила из печати. «Торопи Дельвига[202], присылай мне чухонку Баратынского – не то, прокляну тебя» (1824){398}. «Пришли же мне «Эду» Баратынского. Ах, он, чухонец! Да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (1824){399}; а раз поэт вышел даже из терпения: «Да пришли же мне «Старину»[203] и «Талию». Господи помилуй, не допросишься!»{400} В следующем затем письме Александр Сергеевич излагает уже свои поручения стихотворно: «Брат, здравствуй! Писал тебе на днях, с тебя довольно. Пришли мне «Цветов»[204], да «Эду», да поезжай к Энгельгардтову обеду. Кланяйся господину Жуковскому, заезжай к П<ущи>ну и Малиновскому. Поцелуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина (декабрь 1825)»{401}. Получив наконец «Эду» и «Талию», альманах г. Булгарина, он пишет о первой то письмо к Дельвигу, которое уже нам известно, а о второй упоминает в приводимом нами теперь (1825): «Между тем пришли мне тот № «Вестника Европы», где напечатан второй разговор <лже->Дмитриева[205]. Это мне нужно для предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Не худо бы мне переслать и весь процесс (и «Вестник», и «Дамский журнал»).

Подпись слепого поэта тронула меня несказанно{402}. Повесть его[206] прелесть. Сердись он, не сердись, а «хотел простить – простить не мог» достойно Байрона. Видение, конец – прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы; по крайней мере, ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами. Если успею, пошлю их с этим письмом[207].