Владислав Бахревский - Виктор Васнецов

Васнецов смотрел на Репина серьезно.

– Быстрый ты человек, Илья. Ну, куда я от этого? – рукою показал на полотно. – Это, Илья, мне Москва дала.

– Москва, Москва! Она не приняла ни тебя, ни меня.

– Значит, не из торопких. Ничего, примет. Я Москву домом ощущаю. Будут деньги, обязательно построю себе дом в каком-нибудь переулке. Москва – переулками красна. Сошел с тротуара – и вот она тебе и деревня, и Россия.

– Домосед ты, Витя!

– Домосед, но бездомный.

– А я – кочевник. У меня степь в сердце. Что же до богатырей, то ты прав – это у тебя крепко, крупно. Хороша троица! В искусстве теперь тоже есть три богатыря.

– Ты, я, а третий кто? – хохотнул Васнецов.

– А Суриков! Подходит?

– Подходит. Только у каждого из нашего брата своя троица.

– Пускай их тешатся. А троица та, что я назвал. Знаешь, что я теперь пишу? Человека, вернувшегося с каторги. Из образованных.

– Нашел время! Это после первого-то марта?

– Ко времени! Смотришь, их высочества поглядят, да и вернут кого-то. Ну, ладно, богатырствуй! Побежал. А помнишь, как впервые встретились? Ты Гомера нарисовал. По Академии гуд, вокруг толпа, Куинджи кудрями трясет: новый гений.

– Смешные мы были!

– Мы были то, что надо. Мы хотели быть гениями, и если еще не стали ими, так станем. Время у нас есть!

И улетел, как птаха, быстрый, легкий, счастливый.

Стоял перед «Троицей» Рублева. Стоял, как перед чудом! И чудо это по простоте, красоте, по естеству своему было равным радуге, звездному небу, утру. То был сам круг жизни. Фигуры трех ангелов явственно обозначали этот круг. Осыпавшаяся, переродившаяся за века краска не губила впечатления, а только его усугубляла. Синее – как вздох ребенка, вишнево-красное – мало что само по себе величествественно, оно у смотрящего все гордое в нем, все высокое, все, что и есть в человеке, – бог, оживляет и поднимает со дна души. Золотые лица ангелов, их глаза, устремленные в самих себя, в свою тихую скорбь, были воистину вечными.

Васнецов вышел из храма и сколько-то времени простоял на площади, прежде чем глаза стали доносить до мозга живую жизнь вокруг: старец монах, молоденький послушник, бабы в лапоточках, дамы с кавалерами.

В киосках шла торговля. Стояла очередь за святой водой. Все это было человеческое, хорошее, милое. Но это была суета сует. И всю эту жизнь привел в движение, не ведая о том, монах Сергий, прозванный Радонежским. Каким он был? Суровым и неприступным: ведь подвигнул Русь на противостояние, без него не хватило бы у князя Дмитрия духу выйти на Куликово поле. А может, был он, как агнец. Кротость тоже воспламеняет, поднимает сильного на защиту слабого. Главное, человек он был!

– Радонежье! – вслух сказалось, радуя праздником звуков. – Радонежье.

Почему-то представил осины с рыжими наростами лишайников, серое небо, остуженную осенним хладом воду.

Церковь в Абрамцеве была построена, и вот тут наконец пришло разрешение на ее строительство. «Закладку», то есть освящение места и торжественный молебен назначили на первое сентября, совместили с празднованием дня рождения Елизаветы Григорьевны.

Отликовались – и на зимние квартиры. «Богатыри» требовали иного простора, Васнецов снял квартиру теперь уже на Таганке, на Воронцовской улице.

Близилось открытие Всероссийской художественно-промышленной выставки, о которой много хлопотал Михаил Петрович Боткин. Художники давали на нее самое лучшее. Васнецову хотелось быть на выставке и хорошо представленным, и вполне новым. Он взялся за новый вариант «Витязя на распутье» и, видимо, потому, что вкладывал в эту картину тревожащую его мысль. Это была подсказка властям, и прежде всего новому царю: чем куда бы то ни было подвигать Россию, подумали бы…

Васнецовский витязь не скачет сломя голову дорогой непрямоезжею, стоит. Дума его тяжкая, а вокруг не чужая земля – Русская.

Кроме «Витязя», Виктор Михайлович готовил к выставке «Аленушку», переписывая некоторые неудачные места, и «Акробатов». Поспешал он с «Тремя богатырями». Преподаватель Академии художеств Иван Федорович Селезнев писал Чистякову 10 декабря: «Вчера я был у Васнецова – видел его картину, вещь прекрасная; типы богатырей замечательные, в особенности хорош Илья Муромец. В живописи он тоже сделал успехи…»

Однако картина на выставку не попала. Почему? Да, может, потому, что в Москве не было Поленова.

Процитируем письмо Василия Дмитриевича от 8 ноября 1881 года. Вот что он писал Адриану Викторовичу Прахову в Петербург: «Сегодня узнал я от Саввы, что Вы собираетесь в странствование на Восток, правда ли это? Я ведь тоже имею намерение предпринять такое же путешествие, и если почему-либо это не расстроит Ваших планов, то я был бы несказанно рад совершить его вместе с Вами».

Поездка на Восток состоялась. Уже в декабре Поленов, Прахов и Абамелек-Лазарев были в Каире. А между тем приближался Новый год. В доме Мамонтовых на Садовой затевали очередной спектакль. Да какой! Савва Иванович решил ставить «Снегурочку» Островского. Декорации ко всем прежним спектаклям писал Поленов. Кто-то должен был заменить его. И кто же, как не самый близкий дому человек, кто, как не Васнецов? Правда, маленькое «но» имелось: Васнецов понятия не имел, что такое сцена, декорации, театральные костюмы. Да у руля-то театрального предприятия стоял Савва Мамонтов. Тот преград не ведал и сомнениями не терзался.

Васнецов отнекивался, но Мамонтов был неумолим, и «под вдохновляющим деспотизмом» работа пошла сначала помаленьку, а потом уж и ночей не хватало. Где уж тут о «Богатырях» думать?

Написать надо было четыре декорации: Пролог, Берендеев посад, Берендееву палату и Ярилину долину. Да еще костюмы.

Дело, как всегда у Мамонтова, было задумано и совершено с размахом.

В Тульскую губернию отправили одного из служащих специально для закупки у крестьян старинных костюмов, вышивок, домашней утвари.

Заведование костюмерной и бутафорией взяла на себя Елизавета Григорьевна, и за две недели все у нее было готово.

А Васнецов одолел под восхищенными взглядами Саввы и Ярилину долину, и Берендеев посад. Изощрялся выдумкою, рисуя Берендееву палату, а вот Пролог у пего не пошел.

– Отдохнуть нам всем надо! – решил Мамонтов и увез Васнецова на денек в Абрамцево. – Ты заодно деревяшки поглядишь. Может, пригодится что для Палаты.

Истопник обрадовался приезду хозяина, набил печи дровами. Холодный, отчуждающий воздух быстро стал домашним, но в пустых комнатах хозяйничали все-таки не люди, но вещи.

– Музеем веет, – сказал Васнецов. – Летом этого не чувствуешь, а сейчас и стены, и мебель так и тычут тебе, что ты – тоже не вечен, что здесь до тебя бывали Аксаков, Гоголь… Господи, Гоголь!