Валерий Сергеев - Рублев

Есть предположение, возникшее уже в наши дни, что им мог быть андрониковский инок, а впоследствии игумен Ефрем, в миру Ермола — родоначальник династии зодчих XV в «ка Ермолиных. Это предположение основано на миниатюрах, правда довольно поздних, где Ефрем изображен рядом с Рублевым в сценах постройки собора. Существует также гипотеза, выдвинутая архитектором П. Н. Максимовым, о том, что в архитектурном замысле собора принял участие и сам Андрей. Правда, документальные основания ее не только шатки, но и неточны. Анализируя текст Пахомия о том, что игумен Александр и другой старец именем Андрей «создаста во обители церковь камену зело красну», автор гипотезы делает вывод о творческом вкладе Рублева в планировку храма, его художественный облик. Однако форма «создаста» — утраченное в современном языке двойственное число от слова «создать». Значит, если речь идет об архитектуре, одним из авторов — зодчих собора должен считаться игумен Александр, на что не имеется никаких данных. Пахомий имел в виду идею построить храм и, возможно, денежный вклад на оплату строительных расходов. Как бы то ни было, собор был творением незаурядного, одаренного зодчего, который работал рядом с крупными художниками. В своих поисках архитектурной гармонии он мог испытывать их влияние.

Может быть, к этому торжеству Андрей написал снаружи собора, в арке над западным входом изображение Нерукотворного Спаса. Сохранилась миниатюра в рукописи XVI века. Присмотримся к этому изображению.

…Спасский собор уже выстроен, лишь с западной стены еще ве убраны леса. Но, возможно, их возведи для особого случая. Наверх ведет высокая в десять студеней лестница. Сами леса из толстых жердей, перевязанных вервием или кожаными ремнями. Андрей наносит последние мазки на только что написанную фреску. Он работает сидя. Не только этим выражает миниатюрист почтенный возраст Рублева. Старческое кроткое лицо. Он облысел, лишь на затылке недлинные жидкие волосы. Но голова с огромным крутым лбом очень красива. Борода старца негуста и неокладиста, вьющиеся ее пряди слегка развеваются. Чем-то неуловимым напоминает это изображение Рублева лица стариков апостолов на его собственных фресках в Успенском соборе во Владимире. Андрей еще твердо и крепко держит длинную кисть правой рукой с засученным рукавом рясы. Перед мастером на небольшом возвышении сосуд с краской. Он только что обмакнул туда кисть и делает мазок в верхней части нимба «Спаса». Над головой самого художника, также окруженной нимбом, надпись скорописью: «Андрей-иконописец». Примечательно, что миниатюрист знает и помнит настроение рублевских образов. Он изображает рублевского «Спаса», быть может, несколько наивно и утрированно, но точно по духу — ласковым, открытым, как бы ожившим на стене и смотрящим в сторону Андрея радостно, почти с улыбкой. Уловлено создателем этой миниатюры и отношение окружающих к необыкновенному, «дивному» творчеству Рублева. Внизу, на земле, по обе стороны лесов — толпа людей. И монахи и миряне с уважительным вниманием наблюдают за работой художника. Некоторые из толпы оборачиваются к соседям и обмениваются с ними впечатлениями. Собор окружают деревянные кельи, а дальше, за монастырской стеной, — холм с одиноко стоящим на его склоне деревом…

Нельзя исключить и той возможности, что наружная фреска создана Рублевым не ко времени освящения собора, а несколько позже, вместе с остальными росписями. А тогда, в день освящения, и снаружи и изнутри сияли стены чистейшей белизной свежетесаного камня. Когда входили в собор, то белизна эта зрилась особенно нетронутой и ослепительной рядом с теплым свечением охристых керамических плиток пола, красочностью шитых пелен и икон, отчасти старинных, из деревянного первоначального собора, но, возможно, и новых.

Горело множество свечей, а посреди храма стоял новый горнец с огнем, из которого обильно курился благоуханный голубой дым. В песнословиях вспоминали подвиг мучеников, на котором, как на твердом камне, «вся утверждается».

Собор строился при большом участии игумена Александра — человека очень уже старого, поскольку Пахомий называет его учеником самого Андроника. Александр скончался в 1427 году. Не исключено, что освящение храма застало его еще в живых. Но, может быть, оно происходило уже при следующем игумене — Ефреме. Тогда понятно, почему на многих миниатюрах, в том числе на той, что изображает Рублева на лесах у стены собора, мы видим монаха с игуменским посохом, а над его головой читаем подпись: Ефрем. Может быть, при этом преемнике Александра и расписывался собор, потому что в обычае, прежде чем начинать роспись, было дать какое-то время для просушки стен.

Об этой последней работе Андрея имеется два свидетельства — восторженный отзыв Пахомия Серба и небольшие фрагменты, которые и сейчас можно увидеть в сохранившемся до наших дней монастырском храме. Пахомий дважды обращался к сему «подписанию». В ранней редакции жития Сергия, созданной между 1438–1443 годами, он говорит о Рублеве и иных «приснопоминаемых мужах», которые Спасский собор «подписанием чудным своима рукама украсивша в память отец своих». Из текста ясно, что над росписью работал не один художник, однако писатель, выделив среди них Рублева, не упомянул Даниила. Позднее, уже в 1450-е годы, он исправит этот недосмотр и будет повествовать о том, как оба художника, возвратясь из Троицкого монастыря, «в един от монастырей града Москвы, Андроников именуем, и тамо церковь во имя всемилостивого Спаса такожде подписании украсивше, последнее рукописание на память себе оставлыпе…».

Последнюю по себе память на земле…

Фрески эти до нас не дошли. Совсем недавно, уже при научной реставрации собора, когда освобождали от позднейшей кладки древние оконные проемы, неожиданно обнаружилось…

Нет, это не были целые композиции, фигуры или лица. Всего лишь орнамент. Но сколько и в нем тонкой красоты! Белые круги на темно-синем поле. В них вписаны листья и цветы, легкие и нежные, слегка подсвеченные дымчатой, серебристой празеленью и светлой прозрачной охрой. Они напоминают то свернувшиеся перед зимними заморозками уцелевшие на ветвях дубовые листья, то цветы, то трилистия земляники. Они как будто движутся по кругу, в вечном движении, и сами заключены в круг, венец вечности. Между кругами — вьющиеся, легкие стебли… Последняя для нас память, дальнее эхо, едва уловимый отзвук давно пропетой песни.

А время, когда создавалась роспись, было тревожным и нерадостным. Именно в эти годы зрели события, предвещавшие долгую жестокую войну за московский княжеский стол, в которой со стороны юго-восточных степей поднялся еще раз кровавый призрак Орды. Весной 1425 года умер великий князь Василий Дмитриевич. Он оставил по себе наследника — сына, который осиротел совсем маленьким «бе же тогда десяти лет и шестнадцати дний». Ранние княженья не были на Руси внове. Юный великий князь Василий Васильевич остался на попечении матери и дядьев, сыновей Дмитрия Донского. Его признал Андрей Дмитриевич, князь недальнего от Москвы Можайска. И другой дядя Василия — Петр, князь дмитровский, со всем богатым своих уделом готов был постоять за племянника. Крепка была поддержка и от Константина Дмитриевича, опытного в ратных делах, твердого князя, получившего от отца наследие в поволжском Угличе. Опекал Василия и митрополит Фотий, церковным благословением утверждал правопорядок и законность наследованной им власти. Но отказался признать великого князя-мальчика четвертый его дядя, звенигородский и галичский князь Юрий, не целовал креста в знак верности и покорности. На Московской Руси повеяло грядущей междоусобицей.