Борис Духон - Братья Старостины

Сам Старостин тоже возвращался из командировок не с пустым чемоданом, но ни о какой фарцовке не могло быть и речи: просто хотелось порадовать многочисленных родственников подарками. Александр Бубнов так и говорил: «Ни разу Дед не купил ничего для себя — всё для детей, внуков, племянников». При этом сумма расходов у него так же зависела от премиальных, как и у футболистов. Рассказывали, что, когда «Спартак» на каком-то турнире что-то недозаработал, начальник команды решительно прошелся ручкой по длинному списку: «Так, кожаная куртка — минус…»

Подтвердила слова Бубнова и Елена Николаевна:

«Детей он всегда любил, по крайней мере, внукам старался дать то, что не смог дать нам, когда мы были маленькими. Особенно это проявлялось во время зарубежных поездок, откуда обязательно он всем привозил подарки».

Возвращаясь к делам футбольным, скажем о том, что команда пыталась отстоять Старостина. Евгений Ловчев поведал:

«Перед началом сезона, когда его убрали, я водил команду на прием к секретарю ВЦСПС Владимиру Богатикову, чтобы Николая Петровича оставили. Нам ответили: „Вы в конце года сами нас благодарить будете, что дали дорогу молодым тренерам…“ В знак протеста я предложил команде написать заявления об уходе. Все вроде согласились, а реально в горсовет „Спартака“ поступило только два заявления — мое и Миши Булгакова».

Но в конце 1976 года произошло невероятное: «Спартак» опустился из высшей в первую лигу. У болельщиков существовала надежда, что именитую команду оставят в «вышке», ведь поступили же так спортивные власти с ленинградским «Зенитом», приурочив «амнистию» к пятидесятилетию Великой Октябрьской социалистической революции. Однако братья Старостины воспротивились подачке, считая, что реабилитироваться надо на поле, а не в кабинетных играх. Тем удивительнее через много лет после этого события прозвучали в «Известиях» слова «очевидца» о том, будто в студии программы «Время» представители славного клана просили пересмотреть спортивные результаты чемпионата «за былые заслуги». По свидетельству проводившего мини-расследование Льва Филатова, в футбольном мире не нашлось никого, кто подтвердил бы подобную сцену.

В межсезонье Николай Петрович вернулся в команду, хотя на сотрудничество с новым главным тренером ему согласиться было весьма не просто…

Здесь надо сделать отступление. Что отличало спартаковского идеолога, так это специфическое отношение к бело-голубым цветам. Классикой жанра стал случай на предматчевой установке, когда начальник команды прихлопнул газетой муху со словами: «У-у, „Динамо“ проклятое!»

Алексею Холчеву Старостин рассказывал: «У нас с „Динамо“ принципиально разные жизненные позиции. Вы, конечно, понимаете, что такой вывод не относится к спортсменам, они ни при чем. Виноваты люди, которые про себя решили: „Динамо“ и власть едины. Мы всегда руководствовались девизом — честь превыше всего! А против нас часто применялись незаконные методы, ставившие нас в заведомо неравные уеловия». Оценив это признание, лучше понимаешь тонкую иронию Старостина в беседе на трибуне лужниковского стадиона с ответственными лицами в 1958-м, когда «Спартак» по надуманной причине лишили победы и заставили заново проводить матч с киевским «Динамо». Заинтересованной стороной здесь было «Динамо» московское, которое при ничейном счете получало право на «перебой» с земляками. На табло горели две «двойки», и глава отечественного футбола Валентин Гранаткин уже начал было обсуждать с Николаем Петровичем день дополнительной встречи за звание чемпиона страны. Функционер настаивал на 12 ноября, его собеседник просил хотя бы день отсрочки. Разговор шел уже на повышенных тонах, но тут Сергей Сальников провел решающий мяч, и начальник команды не отказал себе в удовольствии заметить с издевкой: «Вот теперь можете назначать переигровку на двенадцатое».

Уже после кончины Николая Петровича легенда московского «Динамо» Михаил Якушин обнародовал факт их разговора в тридцатые годы. Форварду предлагали перейти в «Спартак»; отказ же, мотивированный патриотическими клубными соображениями, Старостин принял как должное, попросив только не предавать их разговор огласке. После возвращения из ссылки в переговоры с бело-голубыми он вступал уже с оглядкой. Так, в 1961-м попытался было склонить к переходу Эдуарда Мудрика, но в итоге махнул рукой: «Нет смысла, ты же из клана динамовцев…» С другой стороны, если какого-то мастера динамовская система отторгала и не позволяла ему раскрыться, Старостин, как писал Холчев, принимал его в «Спартаке» «с особой симпатией и очень радовался, когда они надежно и органично входили в основной состав, как бы заново расцветая». В качестве примера можно привести Юрия Гаврилова и Александра Бубнова.

В то же время на страницах книги «Футбол сквозь годы» можно найти такие, например, строки, посвященные годам заключения и ссылки: «Думаю, что наша семья должна быть благодарна обществу „Динамо“. В те тяжелые годы оно явилось островом, на котором мы устояли, сохранили свои семьи и в конце концов вернулись назад в столицу».

Конечно, Николаю Петровичу всегда хотелось видеть на тренерском мостике «Спартака» людей с «красно-белой кровью», какими, собственно, и являлись Никита Симонян или Николай Гуляев. Когда-то Владимир Маслаченко брался организовать обсуждение варианта с приглашением в «Спартак» Валерия Лобановского, однако патриарх, взяв время на раздумье, ответил отказом: «Нас не поймут». Переговоры через посредников были свернуты.

И вот реальной в качестве тренера «Спартака» стала фигура Константина Ивановича Бескова — исторически человека из другого лагеря. Да, его лоббировал брат Андрей, но поступиться былым принципом нужно было не поэтому. Житейская мудрость подсказала: когда кто-то опасно болен, важнее квалификация врача, а не его происхождение или клубная принадлежность. Тем более когда болен любимый ребенок — а именно таковым являлся «Спартак».

Здесь нужно было учитывать еще один нюанс. Задолго до того, как сотрудничество двух значимых в отечественном спорте фигур стало реальностью, Старостин в книге «Звезды большого футбола» выстроил своеобразный рейтинг тренеров, в котором отвел Бескову только двадцатое место. При этом Николай Петрович прекрасно сознавал, с какой обидой может воспринять Константин Иванович подобную градацию. Не случайно отрывок, посвященный Бескову, начат со слов: «Когда В. Гюго спросили, кто первый писатель мира, он ответил: „Я“. Допускаю, что Константин Иванович Бесков может повторить такое утверждение о своем тренерстве и, по-моему, не особенно преувеличит».