Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Он запоминал и непременно толковал собственные сны. Многие вошли в ткань фильмов. Но этого фильма об умирании уже не будет.

13 декабря. «Сегодня и в самом деле черная пятница. Я был у врача в клинике… Они взяли пробу ткани из таинственной опухоли у меня на голове… Я должен был заключить в Италии договор о страховании жизни. А теперь это, пожалуй, будет очень трудно сделать».

Тарковский опасается какой-то тяжелой болезни, но не хочет, просто не может поверить, что болезнь может быть смертельной. Он собирается жить, работать, снимать фильмы, перестраивать домик в Сан-Грегорио или даже… А вдруг пыльные залы строгого замка ждут его? Вдруг «Жертвоприношение» вырвет, наконец, у строптивого жюри Гран-при?

15 декабря. «Человек живет, зная, что раньше или позже он умрет, но не знает когда. И поэтому он отодвигает этот момент на неопределенное время, что помогает ему жить. Но я знаю это, и ничто не поможет мне жить дальше. Но самое главное — Лариса. Как ей сказать? Как я могу своими руками нанести ей этот ужасный удар?»

Вердикт вынесен — рак. Но ведь эта болезнь не обязательно влечет за собой скорую смерть? Есть случаи излечения. И разве можно поверить в то, что тебе, именно тебе — гению, личности исключительной, предопределена худшая участь? Тарковскому снится Пастернак и его предсказание на спиритическом сеансе. «Он знал, что я сделаю всего семь фильмов, но не включил в этот список «Каток и скрипку», которую, собственно, считать не следует».

Ему необходимо, чтобы некто сведущий немедленно убедил его в возможности лечения его болезни. Врачей спрашивать страшно. И он звонит итальянскому другу, кинооператору Франко Терилли: «Приезжай сейчас же во Флоренцию!»

Терилли застал лежавшего в постели Андрея. Попросив Ларису оставить его вдвоем с гостем, он знаком подманил Франко поближе:

— Не бойся того, что я тебе скажу, — произнес Андрей почти шепотом, — сам я этого не боюсь. Мне звонили из Швеции — у меня обнаружили рак. Жить осталось совсем немного.

Терилли опешил. Он слышал о болезни Андрея, но ведь на съемках фильма, которые он посетил, режиссер выглядел таким молодым и энергичным!

— Возможно, ошибка… Я же видел, как совсем недавно, на Готланде, ты прыгал через веревочку! — с преувеличенной бодростью возразил друг.

— А теперь… Теперь временами вою от боли.

— Даже если диагноз верен, это еще не приговор. Я знаю многих, кто успешно прошел лечение и забыл о болезни.

Бледные тонкие губы Андрея растянулись в усмешке. От них побежали к вискам и к подбородку похудевшего лица глубокие параллельные складки, образуя подобие вырезанной из дерева туземной маски. Внимательный к лицам, как все операторы, Терилли отметил, что никогда не видел таких морщин.

— Ты смотришь на эти борозды? — больной коснулся пальцем щеки. — Наследственные линии. Точно такие у моего отца.

— Он жив?

— Как бы я хотел увидеть старика… Господи, помоги мне в этом, — Тарковский отвернулся к стене. Терилли показалось, что он видел мелькнувшую слезу.

— Нет, Франко! Я плачу не о себе, — он повернул к другу просветленное лицо и проговорил спокойно и торжественно, как заклинание: — Я не боюсь смерти.

Рождество 1985 года Тарковские отмечали в собственной квартире во Флоренции.

— Замечательный город! — Лариса накрывала стол рядом с пушистой искусственной елкой. — Безвозмездно предоставил квартиру с мебелью. Мне даже кажется, что мы опять у себя!

— Только елка из пластика.

— Кто же знает, как твоя аллергия прореагирует на настоящую хвою.

— Лучше убери чесночный соус, меня мутит от этого запаха… И причем здесь вообще аллергия, — Андрей приподнялся, чтобы взять трубку зазвонившего телефона. Лариса подала ему аппарат.

Коротко поговорив, он доложил жене:

— Это мэр. Поздравил и сказал, что очень рад, что мы живем в этом городе.

— Ты тараторил почти сносно.

— Уж говорить «пронто» и «си» я научился. А на вопрос, как я себя чувствую, ответил «хорошо», — он отдал телефон и схватился за голову: — Мерзкое ощущение — слабость и тошнота. Но главное — фильм! Это же мой самый главный фильм. Я должен завершить озвучивание!

— Андрюша, давайте мыслить трезво. За «Жертвоприношение» вы получите деньги неизвестно когда. Медицинской страховки у вас нет, а курс лечения требует значительных денег — 40 тысяч франков. Только одно обследование сканером стоило 16 тысяч!

— Что вы предлагаете? Может, мне не лечиться? Или бросить озвучивание?

— Напротив. Лечиться, и у прекрасного специалиста. Вы должны позвонить Марине Влади. Ведь она беспокоилась о вашем здоровье, узнав о болезни из прессы. А муж ее — лучший специалист-онколог Франции!

— Это неудобно, после того, как я не снял ее в «Зеркале».

— Вот о чем вспомнили! Тогда вам было плевать на деликатности. Терехова вас волновала больше всего на свете.

— Ах, перестаньте все время говорить пошлости… Мне даже от вашего голоса плохо… — он лег на диван и отвернулся к стене.

Зарыдав бурно, отчаянно, Лариса убежала в другую комнату. Было слышно, как скрипнула под ее рухнувшим телом кровать.

Лариса с восхищением рассказывала: «Узнав о бедственной ситуации Андрея, Марина просила его немедля приехать к ней. Она без лишних слов вынула чековую книжку и выписала чек на нужную сумму. В дальнейшем муж Марины Влади, профессор Леон Шварценберг, стал лечащим врачом Андрея». Марина вспоминает: «Он позвонил мне и попросил связать его с профессором Шварценбергом. Я тотчас выполнила его просьбу. Он очень страдал, был очень, очень измучен, рак зашел слишком далеко. Метастазы в костях. На следующий день после приезда его положили в клинику… Лечение помогло в том смысле, что он больше не страдал и мог закончить монтаж фильма, который длился несколько недель… А потом началась эта история с приездом его сына. Четыре года он отчаянно пытался организовать приезд сына с бабушкой. Я была у советского посла. Я передала ему письмо от профессора Шварценберга, в котором описывалось состояние здоровья Андрея. Одновременно президент Миттеран написал, кажется, Горбачеву, и немного позже мы получили известие о том, что его сыну разрешено приехать во Францию».

В мае состоялся кинофестиваль в Каннах. Андрей проходил курс химиотерапии и чувствовал себя чуждым всему земному. Тошнота, слабость, страшно исхудавшее лицо под лысым черепом… Его знаменитые смоляные волосы прядями оставались на подушке. Пришлось сбрить остатки. Мысли об ускользнувшем в очередной Гран-при не мучили его, ощущавшего себя уже по ту сторону реальности.