Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948

— Но такого нет в уставе партии, членом которой я являюсь, — резко возразил я.

— Вы прекрасно знаете неписаные законы партии. Отвечайте!

— Даже не подумаю! Я честно и открыто отвечу на все вопросы, что касаются меня лично. А также на те, что касаются интересов партии. Но я отказываюсь шпионить за своими друзьями.

— Но наши вопросы касаются вас, товарищ Айнзидель.

— Что вы имеете в виду? Это допрос?

— Зовите это как вам нравится. Но расскажите нам обо всем, что вы говорили в тот вечер у своих друзей.

— Эти подробности потребуют слишком много времени, — попробовал я уклониться. — Мы долго спорили, и я защищал свои политические взгляды и объяснял, почему думаю именно таким образом. И должен заметить, что небезуспешно.

— И вы не делали антисоветских заявлений?

— Насколько я помню, нет, — с легкостью ответил я.

— Разве вы не сказали, что по вине НКВД{136} пропадают люди? Говорите правду!

— Да, я говорил это. И это не ложь и не антисоветская пропаганда. Об этом знают все! Но я разъяснил причину этого.

— Но вы говорили, что арестовывают и невиновных людей! Это правда?

— Я говорил, что при существующей системе никто не может гарантировать, что могут попасть под арест только действительно виновные перед законом. В любом случае это было лишь мое заявление. И я попытался объяснить и это.

— Говорили ли вы, что в Восточной зоне существуют концентрационные лагеря, как во времена Гитлера? Говорили ли вы, что повсюду шпионы?

— Да. К сожалению, вряд ли я мог бы утверждать противоположное: меня просто подняли бы на смех.

— А разве это не является антисоветской пропагандой?

— Я не считаю, что признать факты — это значит стать пособником врага. Все зависит от того, как их интерпретировать.

Комиссар вскочил на ноги.

— Вы — враг, товарищ Айнзидель! — выкрикнул он. — Вы говорите как подстрекатель. Вы лжец и предатель.

Я тоже вышел из себя.

— Не смейте так разговаривать со мной! — стал я кричать. — Никто не смеет так меня называть. Я не лгу, и я не подстрекатель. Этот разговор, который я намерен прямо сейчас закончить, доказывает, насколько соответствует правде все, что я говорил, и какими идиотскими являются ваши подозрения.

Я вскочил в гневе и быстро направился к двери. Русский бросился за мной и схватил меня рукой. Я сбросил его руку.

— Не прикасайтесь ко мне! — прорычал я. — Вы что, собираетесь арестовать меня за что-то?

Я бы не удивился, если бы меня и вправду арестовали после этого. Но я был полон решимости избежать этого. Если я был в опасности, то спасти меня могла только контратака.

Русские подались назад. Потеряв контроль, я ринулся на них со сжатыми кулаками.

— Я не позволю так с собой обращаться! — Я кричал так, что задрожали окна. Казалось, что вот-вот переполошится весь дом.

Искаженное злобой лицо русского вдруг смягчилось. Он улыбнулся. Он поднял руки в успокаивающем жесте:

— Пожалуйста, успокойтесь! Я не собирался оскорблять вас.

— Но вы сделали это! — резко бросил я. Мои глаза от гнева наполнились слезами. — Вы, наверное, сумасшедший. Если вы настолько глупы, что не понимаете, что не можете использовать одни и те же методы в Казани и в Берлине, то почему бы вам снова не убраться куда-нибудь за Урал? Ваши же шпионы являются вашими злейшими врагами, если они искажают слова ваших друзей. Я стою перед всем миром и защищаю методы, которые не выношу, хвалю вещи, которые ненавижу. И все это только оттого, что я верю в великую цель. И тут приходите вы и истязаете меня только потому, что слишком тупы, чтобы понять, что головой не пробить стену, что Вислу на вашем горизонте заслоняют советские звезды. И кто же вы, по-вашему?

Русский не обратил внимания на мои сердитые слова. Он продолжал повторять по-русски:

— Успокойтесь, не волнуйтесь. Сядьте и закурите. — Он протянул мне сигареты. — Мы знаем, что вы верный товарищ. Никто не желает причинить вам вред. Но вы должны понимать, что нам приходится быть на страже. Враг силен. Повсюду враги и предатели.

— Но я не враг! — снова воскликнул я, грохнув кулаком по столу. — Я не желаю слышать о таких подозрениях.

— Хорошо, успокойтесь же. Никто вас не подозревает. Мы слышали о вас только хорошее. Забудьте, о чем я говорил. Это было ошибкой.

Когда русские прощались со мной, они вели себя вполне дружелюбно. Комиссар заверил меня, что я могу думать и говорить все, что мне заблагорассудится. Он был уверен в моей лояльности. И все же с того самого дня я почувствовал в себе испуг. Я боялся снова направляться в Западный сектор, боялся приглашать кого-либо к себе домой, боялся даже звонить в Западную Германию.

В Москве я часто задумывался над тем, почему даже такие умные и хорошо образованные коммунисты, как Фридрих Вольф, Альфред Курелла и Фриц Эрпенбек, были робкими и скованными, когда описывали жизнь, находясь в Советском Союзе. Казалось, эмигранты совсем забыли, какой на самом деле была жизнь в западных странах. Как упорно они старались поддерживать заявления официальной пропаганды, будто забыв все, о чем хорошо знали. Но только здесь, в Берлине, я понял, каким давлением обеспечивалась такая их позиция. Я узнал об этом от людей, которые продолжали оставаться убежденными «советистами», но не происходили из среды эмигрантов-коммунистов и которые не без горечи рассказывали о том, что знали о Советском Союзе. Из всех тех рассказов можно было сделать лишь одно заключение: уничтожение революционеров-коммунистов, начатое Гитлером в Германии, было завершено в Советском Союзе. На самом деле только небольшая группа членов центрального комитета компартии, составлявшая окружение Ульбрихта, а также некоторые видные писатели сумели избежать тех оргий преследования, что сопровождали чистки 1930-х годов.

Годами ночь за ночью люди из ГПУ{137} проходили по коридорам отеля «Люкс» в Москве, где проживали эмигранты из Европы. Ночь за ночью эмигрантов, пребывавших в ужасе ожидания, будили шаги, которые вполне могли остановиться у любой двери. А это означало, что еще до наступления утра людям за этой дверью предстояло исчезнуть, и из тюремных застенков, где они окажутся, никаких новостей о них больше не дойдет до товарищей, оставшихся на свободе.

Людям, которые рассказали мне все это, самим пришлось стать жертвами террора. Некоторые провели в концентрационных{138}лагерях, в ссылке или «под семейным арестом», когда за одного члена семьи отвечали все его родные, двенадцать лет. Другим довелось потерять отца, мать, братьев или сестер. Их приговорили к смерти или многим годам заключения судом так называемых «троек», трибуналом в составе трех человек, которые выносили приговор без официального судебного разбирательства. Пункты обвинения зачитывались по бумаге, обвиняемым не предоставлялось права защищать себя. Бывший учащийся немецкой школы в Москве рассказал мне, как попросил своего отца, видного члена итальянской секции Коминтерна, заступиться за трех из десяти учителей школы, которых отстранили от преподавания и арестовали. Было невозможно поверить, что все эти старые товарищи были предателями. Отец мальчика ответил, что в Советском Союзе не арестовывают невиновных. Спустя шесть недель и он сам стал жертвой волны арестов. В последний раз сын видел его, когда он под присмотром двух сотрудников тайной полиции с пистолетами наготове в спешке собирал те немногие вещи, которые ему было позволено взять в тюрьму. Отец назвал сыну имена нескольких советских чиновников, которых тот должен был попросить о защите. «И я ответил отцу, — продолжал сын, — что в Советском Союзе невиновных не арестовывают». Разумеется, он сделал все, что мог, пытаясь помочь. Но те высокие чиновники, которых назвал отец, либо сами вскоре были арестованы, либо притворились, что никогда не слышали о своем старом товарище по борьбе. Отец так и пропал без следа. И только после войны сын узнал от одного из тех, кому невероятно повезло оказаться на свободе после того, как машина террора по какой-то неведомой причине случайно застопорила работу, что его отец умер от голода после семи лет заключения в лагере на принудительных работах. Сын до сих пор молится на Москву и является фанатичным партийным функционером. Для него, как и для многих других жертв, все это было лишь «несчастным случаем», как случайное попадание в окоп снаряда, выпущенного своей же артиллерией.