На дне Одессы - Лазарь Осипович Кармен
Нет! Вошел покупатель, так его ни за что не выпускали из рук. Такой уж тут завод был. Как на Александровском проспекте.
Товар поступал в полное распоряжение покупателя, а затем снова подкрашивался, подновлялся, принимал прежний благообразный вид и поступал назад в магазин и ждал нового покупателя.
Итак, каждый вечер приходили люди, выбирали себе по вкусу товар и никто из девушек не вправе был отказать кому-либо, буде он — самый антипатичный человек в мире, ацтек или кретин. В противном случае ей грозила "выставка", а дальше — голод и мостовая.
Покупатель обыкновенно поступал так. Станет посреди зала, засунет руки в карманы брюк, котелок или каракулевая шапка сдвинута у него на затылок, и он бесцеремонно обзирает товар. А товар сидит вдоль стен на стульях и ждет, на кого падет выбор.
Вдруг он уставится на одну и мигнет ей глазом. И она вскакивает, поправляет помятое платье и прическу и идет за ним.
Другой поступает иначе. Подойдет к экономке и скажет:
— Нельзя ли позвать вон ту — в бордо-платье?
А третий действует с "подходом". Выбрал кого-нибудь и подсел к ней поближе для того, чтобы рассмотреть — точно ли она вблизи такая, как на расстоянии? — и завел пустяшный разговор:
— Вы ничего не имеете против того, что я сел?
Он хочет подкупить ее своим деликатным обращением.
— Что вы!
— Чего вы не танцуете?
— Не хочу.
— Ну и жарко же у вас.
— Очинно жарко, потому что много народу.
— Тэк-с… А вы какой губернии?
— Екатеринославской.
— Знакомая губерния.
Опротивели Наде эти покупатели. Каждый час — новый. Один — корявый, другой — беззубый, третий — брюнет, четвертый — шатен, пятый — блондин, шестой — артельщик, седьмой — чиновник, восьмой — студент. И она, как голубка, бывало, забьется в самый дальний угол для того, чтобы не заметили ее и нарочно скривит губы или наморщит нос, чтобы казаться некрасивой.
Но ястребиный глаз покупателя находит ее и тут и поднимает ее с места. И, еле сдерживая бешенство и ругаясь на ходу, она покорно идет за ним, не желая даже поинтересоваться, каков он — брюнет или блондин, с усами или без.
В течение нескольких месяцев у нее перебывало пропасть народу. Как в постоялом дворе. И она не могла припомнить почти ни одной физиономии.
Черт знает что! Как во сне, как в кошмаре! Люди приходили, уходили, что-то говорили ей. Она только чувствовала, что каждый из этих милых людей уносил с собой частицу ее сил и здоровья и что с каждым днем она хиреет.
В первые дни она поддерживала разговор их.
— Вы давно здесь? — спрашивал один сочувственно.
— Недавно.
— Тяжелая жизнь?
— Очень.
— Отчего вам не выбраться отсюда?
— Если бы были деньги.
— А много надо вам денег для того, чтобы выбраться отсюда?
— Рублей 50.
— Не больше? Гм! А что бы вы сделали на эти деньги?
— Прачешную открыла бы.
— Погодите, как только у меня заведутся лишние деньги, одолжу вам, — заронял он искру надежды в ее душу.
Она проникалась к нему благодарностью и становилась ласковее. И после ухода его, она выходила в зал, садилась в угол и мечтала о прачешной.
Она стоит за стойкой, в чепце и белом переднике, и выдает заказчику белье — крахмаленные юбки, глаженные рубахи и наволоки. У окна стоят три гладильщика, гладят и напевают какую-то песенку.
А на кухне, на плите кипят три котла с бельем. Юрка ее — в школе, а Коля и Олимпиада гуляют в новеньких платьицах в саду. В час дня они приходят и она потчевает их кашкой…
Но потом, когда она узнала, что подобные разговоры — не что иное, как стратегическая хитрость со стороны покупателя — она переставала вступать с ним в разговоры. Хитрость заключалась в том, чтобы задобрить девушку и устранить неловкость и сделать ее ласковее и сообщительнее. Это было необходимо. А то, посудите сами! Явился человек в первый раз, чужой, с улицы. На какой прием мог он рассчитывать?
Но, когда покупатель становился назойливым, Надя отвечала ему с преувеличенной грубостью и отрезывала:
— Некогда мне возиться с вами. Возьмите то, зачем пришли и уходите.
Гость съеживался, виновато улыбался и поскорее убирался, унося воспоминание о ней, как о невоспитанном и грубом существе. А гостю из галереи типов Достоевского, который любил за свой целковый также покопаться в душе проститутки — "как она попала сюда, где ее родные, и то, да се", — она врала в три короба:
— Отец мой — на каторге, мать — воровка, а я сама три раза сидела в арестном доме за то, что двоих подкинула.
И она радовалась при виде, как меняется лицо ее гостя. Она своим враньем парализовала его язык, умеряла его страсти и способности распространяться. А после памятного инцидента на Дерибасовской, она окончательно замкнулась и относилась к каждому с нескрываемым презрением.
Надя любила образные сравнения и сравнивала их зал с морским берегом, а город с бушующим морем.
Ежевечерне это бушующее море выбрасывало сюда волны молодежи. Мутные волны.
Молодые люди являлись сюда обыкновенно после сытного ужина где- ни-будь на вечеринке, на именинах или свадьбе, разгоряченные пряными яствами, вином и близостью невинных девушек, с которыми они танцевали, играли в фанты, цензуру и вели оживленные беседы об индивидуализме, Горьком и Ницше.
Там, в городе, тщательно прилизанном и корректном, их сдерживала чья-то крепкая рука, а здесь они были свободны и что-то звериное проглядывало в их движениях и поступках. Они орали, хохотали, как сумасшедшие, толкали друг друга, плясали омерзительные танцы и обращались с девушками, как с неодушевленными предметами. Они, шутя, заламывали им руки, ударяли их с размаху рукой по плечу, подставляли им ногу, отчего они падали и разбивали себе носы.
Надя однажды не утерпела и крикнула студенту-первокурснику, который больно толкнул ее кулаком в бок:
— Мерзавец! Я деревянная, что ли?!
— А я думал, что деревянная, — ответил он со смехом.
Но гнуснее всего было в обращении гостей с девушками сознание, что они беззащитны и что одно слово, одна жалоба могла лишить их хлеба. А ведь среди гостей были мальчики с мягкими добрыми глазами, студенты, передовая молодежь.
Поведение их объяснялось тем, что они смотрели на женщину исключительно как на материал, как
