Моя летопись. Воспоминания - Надежда Александровна Лохвицкая
– Вот, Владимир Ильич недоволен помещением, – сказал Румянцев.
Ага, Владимир Ильич! Значит, это и есть «он».
– Помещение отличное, – прервал его Ленин. – Но не для нашей редакции. И как могло вам прийти в голову, что нашу газету можно выпускать на Невском? И какого роскошного швейцара посадили! Да ни один рабочий не решится пройти мимо такой персоны. А ваши хроникеры! Куда они годятся! Хронику должны давать сами рабочие.
– Уж не знаю, что они там напишут, – ворчал Румянцев.
– Все равно. Конечно, все это будет и безграмотно, и бестолково, это не важно. Мы тут такую статейку как следует обработаем, выправим и напечатаем. Таким образом, рабочие будут знать, что это их газета.
Мне вспомнился Ефим и его «Плеве с плевелами».
– А литературную критику, отчеты о театрах и опере тоже будут писать рабочие? – спросила я.
– Нам сейчас театры не нужны. И никакая музыка не нужна. Статей и отзывов ни о каком искусстве в нашей газете быть не должно. Только рабочие хроникеры могут связать нас с массами. А вот ваш хваленый Львов дает только министерские сплетни. Он нам абсолютно не нужен.
Бедный Румянцев! Он так гордился, что ему удалось переманить Клячко-Львова, короля репортеров.
Клячко был удивительный репортер. О нем рассказывали легенды. Он будто бы сидел под столом в кабинете министра внутренних дел во время одного секретного заседания, и на другой день в обслуживаемой им газете появился в рубрике «Слухи» отчет об этом заседании, поразивший до паники высшие сферы. Откуда мог он узнать? Кто проговорился? Или здесь был многотысячный подкуп? Но это предположение совершенно чудовищно. Долго разыскивали виновного и, конечно, так и не нашли. Виноват был лакей, получивший хорошую плату за то, что спрятал Клячко под зеленое сукно.
Еще рассказывали, как он интервьюировал одного сановника, готовившего важный проект. Сановник ничего толкового по этому делу Клячко не ответил, ограничился общими местами и только все разглаживал рукой лежавшую на столе рукопись. Сановник торопился ехать на заседание, и Клячко предложил довезти его. Уходя, любезный журналист забыл в кабинете свой портфель. Сановник уже занял место в экипаже, Клячко уже поставил ногу на подножку и вдруг всполошился:
– Портфель! Боже мой! Забыл портфель!
И ринулся в подъезд.
На глазах оторопевшего лакея ворвался в кабинет, схватил свой портфель да заодно и лежащую на столе рукопись.
Через час, когда рукопись была спешно просмотрена, он вернулся в дом сановника и сказал лакею:
– Барин велел, чтобы я сам положил эти листы к нему на стол.
На другой день сановник был страшно удивлен, увидев в газете общий план составленного им проекта.
– Я ведь отвечал очень уклончиво на расспросы этого журналиста. Какой у него необычайный нюх!
И вот этого-то Клячко-Львова, короля репортеров, за которым охотились все газеты, Ленин предложил удалить. Заменить Ефимом с плевелами.
– Пожалуй, и весь литературный отдел покажется вам лишним? – спросила я.
– Откровенно говоря, да. Но подождите. Продолжайте работать, а мы все это реорганизуем.
Реорганизация началась сразу же. Началась с помещения. Явились плотники, притащили доски, разделили каждую комнату на несколько частей.
Получилось нечто вроде не то улья, не то зверинца. Всё какие-то темные углы, клети, закуты. Иногда выходило вроде стойла на одну лошадь. Иногда маленькое, вроде клетки для небольшого зверя, скажем, для лисицы. И внутренняя стена так близко, что если поставить перед зрителями решетку, то можно было бы подразнить зверя зонтиком и даже, если не страшно, погладить. В некоторых закутках не было ни стола, ни стула. Висела только лампочка на проводе.
Появились в большом количестве новые люди. Все неведомые и все друг на друга похожие. Выделялись из них [Н.М.] Мандельштам, умный и интересный собеседник, А. Богданов, скучноватый, но очень всеми ценимый, Каменев, любящий или, во всяком случае, признающий литературу. Но они почти никогда в редакции не появлялись и были, насколько я понимаю, заняты исключительно партийными делами. Остальные собирались группами по закутам, становились в кружок, головой внутрь, как бараны во время бурана. В центре кружка всегда была в чьей-нибудь руке бумажка, в которую все тыкали пальцем и вполголоса бубнили, не то не разбирая, в чем дело, не то следя друг за другом. Странная была редакция.
Нетронутой оставалась только одна большая комната для редакционных собраний.
Собрания эти велись довольно нелепо. Приходили люди, ничего общего с газетой не имеющие, толклись тут же, у стенки за стульями, пожимали плечами, глубокомысленно-иронически опускали углы рта там, где все было просто и ясно и никакой иронии вызвать не могло. Вроде того, что набирать покойников петитом или общим шрифтом.
Во время одного такого заседания кто-то доложил, что пришел некто Фаресов (кажется, из народников), хочет принять участие в газетной работе.
– Никто не имеет ничего против Фаресова? – спросил Ленин.
Никто.
– Он мне только лично несимпатичен, – пробормотала я. – Но это, конечно, не может иметь значения.
– Ах, так, – сказал Ленин. – Ну, если он почему-нибудь неприятен Надежде Александровне, так бог с ним совсем. Скажите, что мы сейчас заняты.
Боже мой, какой джентльмен! Кто бы подумал!
А П-в шепнул мне:
– Видите, как он вас ценит.
– А по-моему, это просто предлог, чтобы отделаться от Фаресова, – ответила я.
Ленин (он сидел рядом) покосил на меня узким лукавым взглядом и рассмеялся.
А жизнь в городе текла своим чередом.
Молодые журналисты ухаживали за молодыми революционерками, наехавшими из-за границы.
Была какая-то (кажется, фамилия ее была Градусова – сейчас не помню), которая разносила в муфте гранаты, и провожающие ее сотрудники буржуазной «Биржевки» были в восторге.
– Она очень недурно одевается и ходит к парикмахеру, и вдруг в муфте у нее бомбы. Как хотите – это небанально. И все совершенно спокойно и естественно. Идет, улыбается. Прямо душка!
Собирали деньги на оружие.
Вот такие небанальные душки приходили в редакции газет и журналов, в аристократические театры и очень кокетливо предлагали жертвовать на оружие. Одна богатая актриса отнеслась к вопросу очень деловито. Дала двадцать рублей, но потребовала расписку.
– В случае, если революционеры придут грабить мою квартиру, так чтобы я могла показать, что я жертвовала в их пользу. Тогда они меня не тронут.
Ко мне пришел Гусев. Я собирать отказалась. И не понимаю, и не умею. У меня как раз сидел один английский журналист, сотрудник «Таймс». Он засмеялся и дал Гусеву десятирублевый золотой. Гусев положил добычу в большой бумажный мешок из-под чуевских сухарей. В мешке уже был сбор – три рублевки и двугривенный.
Вскоре после
