Юрий Зобнин - Николай Гумилев

Символика «пестрых зверей» также не является семантической загадкой для читателя, достаточно вспомнить «рысь — сладострастие» из уже известной нам первой песни «Ада»:

И вот, внизу крутого косогора,Проворная и вьющаяся рысь,Вся в ярких пятнах пестрого узора.

Трагедия гумилевского «укротителя зверей» в том, что, уже войдя за «заветную дверь» и оказавшись лицом к лицу с «пестрыми хищными зверями», он вдруг обнаруживает, что среди них, вполне знакомых и потому не очень опасных, которые, хотя и «рычат», но все же «пугаются бича», находится и еще один, неведомый «зверь», не поддающийся на уловки «укротителя»:

Только… я вижу все чаще и чаще(Вижу и знаю, что это лишь бред)Странного зверя, которого нет…Он — золотой, шестикрылый, молчащий.

Долго и зорко следит он за мнойИ за движеньями всеми моими,Он никогда не играет с другимиИ никогда не идет за едой.

Если мне смерть суждена на арене,Смерть укротителя, — знаю теперь,Этот, незримый для публики зверьПервым мои перекусит колени.

О чем идет речь? Какого «шестикрылого зверя» имеет в виду Гумилев?

Традиционно в комментариях к этому гумилевскому тексту, читатель отсылался к Апокалипсису: «И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лицо, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (Откр. 4: 7–8). Формально, коль скоро количество «крыл» и там и здесь действительно совпадает, подобная отсылка оправданна, по существу же — наблюдается явная несуразица.

Во-первых, Иоанн говорит о шестикрылых «животных», а в тексте Гумилева речь идет о шестикрылом «звере». Как мы уже знаем, в христианской символике разница между «зверем» и «животным» весьма велика, и сложно предположить, что Николай Степанович, везде неукоснительно придерживавшийся этой семантической дифференциации, в таком стихотворении, как «Укротитель зверей», вдруг взял и проигнорировал ее.

Во-вторых, в «Откровении» четыре помянутых животных — суть символические изображения четырех Евангелий, «взывающих» неустанно ко Господу. Почему чтение Евангелия от Марка (шестикрылый лев) может произвести такое несчастное действие на лирического героя Гумилева, сражающего со страстями-«зверями», непонятно. Скорее наоборот, подобное чтение должно было бы укрепить изнемогшего в борьбе «укротителя».

Вопрос в том, только ли «Откровение» из тех источников, которые, несомненно, были знакомы Гумилеву, содержит нечто похожее на образ «шестикрылого зверя»? И здесь вспоминается что в 1919 или в 1920 гг., отвечая на анкету о Некрасове, которую распространял среди посетителей Дома литераторов К. И. Чуковский, Гумилев, отметивший, что лично он «очень» любит некрасовское творчество, первым в списке «лучших» стихотворений Николая Алексеевича пометил: «Дядя Влас» (см.: Гумилев Н. С. Сочинения. В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 231).

Это — стихотворение о раскаявшемся грешнике, причем причиной, послужившей для обращения некрасовского «дяди Власа» к Богу, явилось видение адских мучений грешников:

Мучат бесы их проворные,Жалит ведьма-егоза.Ефиопы — видом черные,И как углие глаза,

Крокодилы, змии, скорпии,Припекают, режут, жгут…Воют грешники в прискорбии,Цепи ржавые грызут.

Гром глушит их вечным грохотом,Удушает лютый смрад,И кружит над ними с хохотомЧерный тигр — шестикрылат.

Это вообще, конечно, впечатляет, если даже такое стихотворение просто оказывается, первым в списке любимейших стихов из Некрасова. Но этого мало: оказывается, Николай Степанович имел странную склонность читать «Дядю Власа» наизусть на… любовных свиданиях (см.: Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 122). И вот этот «шестикрылый тигр» — жуткое исчадие ада — явилось вдруг в «клетке» со «знакомыми», так сказать, «домашними» «пестрыми зверями» — ведь, как мы помним, «сила страсти», в случае сознательного противодействия ей, «возрастает в исполина» и «всегда… оканчивается неизбежно победою греха над пленником своим», если только на помощь погибающему не придет чудесное действие Божественной благодати…

В гумилевской лирике «акмеистического периода» иногда описываются такие переживания, драматизм которых вообще недоступен читателю, не имеющему опыта вхождения «в церковную ограду». Если в «Укротителе зверей» речь идет о метафизике сладострастия, т. е. все-таки о тех формах плотской похоти, которые привносят нравственное беспокойство в любое, сколь угодно далекое от Церкви человеческое бытие, то ситуация, выведенная в стихотворении «Ночью» (1913), ставит «светского» читателя Гумилева в тупик.

Скоро полночь, свеча догорела.О, заснуть бы, заснуть поскорей.Но смиряйся, проклятое телоПеред волей мужскою моей.

Как? Ты вновь прибегаешь к обману,Притворяешься тихим, но лишьЯ забудусь, работать не стану,«Не могу, не хочу», — говоришь…

Подожди, вот засну, и наутро,Чуть последняя канет звезда,Буду снова могуче и мудро,Как тогда, как в былые года.

Это, конечно, достаточно неприятные переживания, но в качестве источника трагически-напряженного пафоса, каковой, несомненно, ощущается в гумилевском стихотворении, естественная тягость бессонной ночи вряд ли может быть признана подходящей. Риторика Гумилева —

Полно. Греза, бесстыдная сводня,Одурманит тебя до утра,И ты скажешь, лениво зевая,Кулаками глаза протирая:«Я не буду работать сегодня,Надо было работать вчера»

— в этом случае оказывается неоправданной и смешной: стоит ли так разоряться, проклинать, ужасаться, когда речь идет всего-навсего о головной боли, вызванной вынужденной бессонницей?

Совсем иным представляется смысл этого стихотворения, если признать, что образы «ночи», «бессонницы, «работы», «грезы-сводни, «проклятого тела, «воли» являются в устах Гумилева сотериологическими символами, обозначающими процесс духовной борьбы («брани», если говорить словами святоотеческих творений), разворачивающейся в состоянии бдения, т. е. сознательного бодрствования в целях аскетического укрощения плоти.