Елена Обоймина - Рудольф Нуреев. Я умру полубогом!

Последнее больше похоже на правду. Более того: судя по некоторым фактам, в труппе давно назревал заговор против Нуреева. О нем свидетельствует, в частности, и покаянное признание Ролана Пети, сделанное хореографом в его книге о танцовщике:

«Сегодня, почти через два десятилетия, я спрашиваю себя, как я мог поддаться на уговоры одного известного хореографа и подписать письмо, которое было мне представлено в окончательном виде, красиво оформленное, как последний выпуск газеты, и в котором недоставало только моей подписи; подпись была тут же поставлена, письмо запечатано и отправлено. До сих пор мне непонятно, как, даже памятуя оскорбления и объявленную войну между мной и Нуриевым, я мог участвовать в этом предательском заговоре самого низкого пошиба — подписаться под текстом, опубликованным в одной газете, где самым «безобидным» было требование отстранить Нуриева от руководства Парижской оперой! Да, сегодня я глубоко сожалею об этом; если уж мои агрессивные чувства были настолько сильны, лучше было бы с головой погрузиться в абсолютное безразличие»[59].

Рассказывая газете «Нью-Йорк тайме» о своем конфликте с Пьером Берже, Рудольф признался, что с Господом Богом, похоже, «договориться легче».

Но договориться все-таки удалось, компромисс был найден к всеобщему удовлетворению. В итоге 21 ноября 1989 года Рудольф и Пьер Берже обнародовали совместное заявление, в котором говорилось:

«Театр «Гранд-опера» и Рудольф Нуреев пришли к взаимному соглашению прекратить работу последнего в должности директора балетной труппы театра.

Однако для того, чтобы тесное творческое взаимодействие между «Гранд-опера» и Нуреевым не прерывалось, решено создать пост главного хореографа и назначить на него Рудольфа Нуреев а, что позволит его постановкам идти на сцене театра.

«Гранд-опера» считает необходимым выразить свою признательность Рудольфу Нурееву за ту огромную работу которую он проделал на посту директора балетной труппы театра».

Добавим от себя: работу действительно бесценную и, надо честно признать, и по сей день не оцененную балетоведами должным образом.

Осознав, что очень скоро ему придется все-таки покинуть балетную сцену, Рудольф пытался найти себя в иных жанрах искусства. Так, в 1990 году он исполнил партию короля Сиама в американском мюзикле «Король и я» Р. Роджерса и О. Хаммерштейна, чем подтолкнул Пьера Берже к очередному высказыванию: «К сожалению, он часто выступал в сомнительных антрепризах и даже участвовал в очень плохом мюзикле. Как бы то ни было, в течение первых 15 лет на Западе каждое его выступление было событием».

Действительно ли был так плох вышеназванный мюзикл, судить не беремся. Спору нет: спектакль получал немало отрицательных отзывов, и особенно в них доставалось выступлениям знаменитого танцовщика, чье пение напоминало скорее речитатив. Но зрители всего мира шли на этот мюзикл, чтобы увидеть своими глазами живую легенду, какой являлся Рудольф Нуреев. Пока еще живую…

Что касается критики, то последний из положительных отзывов о его выступлениях появился в августе 1990 года во время очередного Эдинбургского фестиваля. Это была рецензия на балет Флеминга Флиндта «Шинель», в котором Нуреев исполнял роль… Акакия Акакиевича. Похвала оказалась весьма своеобразной:

«Нуриев отказался от всяческих притязаний на молодость и красоту. «Шинель» требует от него концентрации творческих возможностей; она не терпит фальши, не допускает ни единого ложного движения и жеста. В мешковатых брюках, бесформенной шинели, не пытаясь скрыть свои редеющие волосы, Нуриев впервые в жизни позволяет себе выглядеть намного старше своих лет. Танцовщик, утративший свое былое мастерство, силой своего художественного таланта создает образ трагический и жалкий».

Образ трагический и жалкий… Эти же слова рождаются в душе, когда размышляешь о последних годах жизни великого танцовщика. Несмотря на болезнь и возраст, Нуреев не собирался прекращать балетную карьеру. Коллеги утверждали: он просто не мог не танцевать. А потому ему словно не было дела до того, как он выглядит на сцене в пятьдесят один год.

«Я так злилась на то, что он позволяет себе выглядеть таким образом, — призналась Мария Толчиф уже после смерти Рудольфа. — И даже разрешает себя фотографировать».

В самом этом факте, согласимся, не было ничего предосудительного. Существовали прецеденты и пострашнее для самолюбивого танцовщика. К примеру, дошло до того, что фонд столь обожаемого им Джорджа Баланчина в 1990 году отозвал право, данное Нурееву на выступление в балете «Аполлон». Директор фонда Барбара Хогран поясняла: «Рудольф танцевал плохо. Джордж умер, и у «Аполлона» остались три наследника. Разумеется, они не жаловались на Рудольфа прямо, говоря, что он больше не в состоянии танцевать этот балет. Но мы начали получать резко отрицательные рецензии, оскорбительные как для самого Рудольфа, так и для памяти Баланчина».

Барбара Хогран старалась убедить менеджера Нуреева, что танцовщику лучше оставить балет и заняться чем-то другим. Позднее она узнала, что Рудольф очень обиделся и разозлился на это доброжелательное предложение. О работниках фонда Баланчина он отзывался отныне как об «ужасных женщинах, творящих ужасные вещи».

Еще резче Рудольф высказывался о журналистах, по его мнению, ничего не смысливших в балете. В частности, советский критик Инна Скляревская заслужила от него прозвище «еврейской суки», что и по сей день дает повод некоторым правдолюбам обвинять Нуреева в антисемитизме. Что касается американской прессы, то Нуреев считал, что она отдана на откуп «еврейским либералам-левакам». Известны оскорбительные антисемитские реплики танцовщика в адрес известного балетного критика «Нью-Йорк тайме» Анны Киссельгофф.

В 1990 году Рудольф привез в Турцию «Спящую красавицу». Говорят, театр в Стамбуле находился в ужасном запустении. Гонорар Рудольфу предложили просто символический, что не вызвало его недовольства вопреки рассказам о его крайней привередливости в этом. Он просто желал одарить эту страну своим танцем, поскольку турецкий язык столь напоминал ему родной татарский…

В марте 1991 года состоялось последнее выступление Нуреева в Нью-Йорке — уже не в «Метрополитен-опера», а в Театральном центре в Бруквиле. Его лондонские гастроли начались под фонограмму в загородном театре-варьете, не самом лучшем зале с безвкусными креслами. Друзья танцовщика удивлялись тому обстоятельству, что он соглашался на третьесортные условия. Но Рудольф уже не мог иначе…