Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

В свое время Загоскин и Лажечников в области исторического романа достойных соперников не имели: они считались первыми авторитетами. Но историк литературы вправе несколько видоизменить эту иерархию. Если применять к историческому роману те требования, которые ему ставил тогдашний вкус публики, то рядом с романами Загоскина и Лажечникова, если не выше их, придется поставить один роман, который не был оценен тогда по достоинству. Это была «Клятва при гробе Господнем»[155]. Автор – Н. А. Полевой, известный нам критик, памфлетист, сатирик, историк и романист – еще в 20-х годах попробовал свои силы на поприще исторического бытописания. Он написал тогда повесть «Симеон Кирдяпа», принятую с большими похвалами. В начале 30-х годов Полевой задумал написать целую хронику русской жизни времен Василия Темного. План был очень смелый, в особенности если принять во внимание, какими скудными историческими данными пришлось располагать автору. Он, конечно, не избег традиционных ошибок. Главный герой повести остался совсем в тени и продолжал быть для читателя загадочной личностью; таинственной осталась и клятва, которую этот герой давал при гробе Господнем; в неизменную любовную фабулу автор опять подсыпал большую дозу сентиментальных сладостей и часто злоупотреблял эффектами. Но все эти недостатки искупались шириной набросанной им картины. В этом длинном рассказе об интригах наших старых князей мы имеем перед собой галерею очень типичных лиц. Ни один исторический роман не давал также такого разнообразия бытовых картин, как роман Полевого. Князья, их бояре, стража, крестьяне, мещане, купцы, воины, послушники, монахи, странники проходят перед нами, не нарушая единства действия и торопя завязку или развязку главной интриги. Насколько все эти лица согласны с исторической правдой, это, конечно, вопрос иной; у нашего романтика было свое понятие об этой исторической правде, но среди всех тогдашних искажений ее роман Полевого был из числа наиболее колоритных.

Читатель 30-х годов был, однако, менее требователен, чем мы, и рядом с именами Загоскина, Лажечникова и Полевого ставили еще и много других имен, теперь почти совсем или совсем забытых. Охотно, например, читались исторические романы Булгарина – худшее, что им было написано. Полные мелодраматических эффектов, скучные в тех своих частях, где автор стремился не отступать от истории и копировал летописи и другие источники, пропитанные насквозь патриотической тенденцией и приторной прописной гражданской моралью, с невероятной сентиментальной психологией любви, с романтическими ужасами всевозможного вида – «Дмитрий Самозванец»[156] и «Мазепа»[157] были для среднего читателя самой удобоусвояемой пищей, и автор мог одно время гордиться, что сбыт его романов не пострадал от соседства с «Борисом Годуновым» и «Полтавой» Пушкина. Читался также с интересом и Масальский – автор романов «Стрельцы»[158] и «Регентство Бирона»[159], очень сходных по своему историческому колориту с романами Лажечникова. Читателей находил и Вельтман со своими неуклюжими историко-фантастическими сказками. На смену этим писателям позднее пришел Зотов и, главным образом, Кукольник, стремившиеся плодовитостью заменить оригинальность, но деятельность этих писателей падает в 40-е годы и потому лежит вне поля зрения того исследователя, который говорит о взаимном отношении творчества Гоголя и современных ему литературных вкусов.

Существует ли такое соотношение между ходячими тогда историческими романами и «Тарасом Бульбой»? Если иметь в виду выполнение задачи, то, конечно, ни о каком сравнении Гоголя с только что поименованными авторами не может быть и речи. Человек с огромным литературным талантом может остаться вполне художником и на той дороге, идя по которой другой писатель с меньшей силой необходимо упрется в шаблон и банальность. В «Тарасе Бульбе» все недостатки нашей старой исторической повести были, действительно, спасены талантом Гоголя, но они не перестают быть недостатками. От того художественного воспроизведения старины, при котором она становится для нас переживаемой действительностью, Гоголь все-таки далек. Его рассказ остается романтической грезой, а не живой повестью о былом, хотя все погрешности против правды и прикрыты в этой грезе художественным ее выполнением. Новых путей в создании исторического романа Гоголь не указал, но старое довел до совершенства. В «Тарасе Бульбе» он избежал всех антихудожественных условностей, не понижая общего романтического тона всей повести. Сентиментальную любовную интригу он не довел до приторности, героизм в обрисовке действующих лиц не повысил до фантастического, не примешал к повести никакой патриотической тенденции или морали и, кроме того, в деталях сумел остаться строгим реалистом. Исторически верного общего представления о жизни казачества по его повести мы не получим, но зато в описаниях частностей этого быта видим не компилятора или мозаиста, какими были современные ему сочинители исторических повестей, а человека, сжившегося со стариной, с ее внешностью и только во внутреннее ее содержание вносящего свой романтический пафос.

Впрочем, такое сочетание романтического взгляда на жизнь с реальной вырисовкой ее деталей встречается не в одном только «Тарасе Бульбе», а – как сейчас увидим – во всех гоголевских повестях того времени, даже тех, в которых художник-реалист одержал верх над своим неотвязным спутником, рассуждающим, морализирующим, восторженным или умиленным романтиком.

IX

«Если бы нас спросили, – писал Белинский в одной из своих статей, – в чем состоит существенная заслуга новой литературной школы, – мы отвечали бы: в том именно, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой „толпе“, исключительно избрала ее своим героем, изучает ее с глубоким вниманием и знакомит ее с нею же самою. Это значило сделать литературу выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным интересом. Уничтожение всего фальшивого, ложного, неестественного долженствовало быть необходимым результатом этого нового направления нашей литературы, которое вполне обнаружилось с 1836 года, когда публика наша прочла „Миргород“ и „Ревизора“».