Серьезное и смешное - Алексей Григорьевич Алексеев
Да, я глубоко убежден, что общение со зрителем — это основное для конферансье качество — возможно в любом образе. Казалось бы, при парном конферансе невозможно включить зрителя в треугольник: ведь всем ясно, что конферансье играют, разыгрывают заранее выученные сценки. А вот Лев Борисович Миров всегда находил, создавал ту ниточку, которая связывала этот треугольник: актер — конферансье — зритель. Хотя он беседовал с Новицким и оба были увлечены разговором, но вы все время чувствовали, что это не для вас говорят, а с вами разговаривают они! Миров как бы призывал вас быть судьями: кто прав — он или Новицкий. И он делился с вами торжеством, когда оказывался правым, или смотрел на вас добродушно-смущенным взором, когда прав Новицкий. Это была его связь со зрителем.
А какая у него связь с артистами данного концерта или спектакля? Вот Миров и Новицкий разыграли свою интермедию, зрители аплодируют; казалось бы, можно раскланяться, уйти, потом выйти уже в качестве ведущего и просто назвать следующий номер программы; но Миров при малейшей возможности старается не объявить, а подать номер, связать артиста с публикой — иногда импровизационно, а иногда подготовленной шуткой.
Почему же это удавалось Мирову и Новицкому и не удается многим другим парным конферансье?
Во-первых, потому что оба они актеры, а не случайные люди на сцене, во-вторых, потому что они талантливы (собственно говоря, это во-первых!) и, в-третьих, потому что они хотели и добивались этого (и, конечно, именно это и есть «во-первых»).
* * *
И вот уж кто как будто не конферансье, а сорок лет конферировал! И как конферировал! Не только умно, не только весело, но и танцевально-вокально-музыкально! Это — Леонид Осипович Утесов. Все концерты его оркестра пронизаны особым, южным, темпераментным, именно, утесовским юмором.
Вот он сказал что-то очень смешное, и не успела публика отсмеяться, как он с какой-то ухмылкой отворачивается, якобы смущенно («Что это я сказал?»), и вот он уже дирижер, он весь в музыке, и музыка в нем… Жаль, что публике не видно, как в эту секунду преображается лицо Утесова, как он из балагура превращается во властного, даже сурового руководителя своего коллектива. Но отзвучал оркестровый номер, и Утесов — опять конферансье. Он идет к вам, на авансцену, ибо если место дирижера среди музыкантов, то место конферансье — среди публики! А когда концерт окончен, Утесов, сам утомленный и утомив своих артистов и музыкантов, долго и педантично разбирает каждую ошибку, каждую оплошность…
В 1924 году я поехал в Ленинград, в «Свободный театр», как актер и режиссер. Помещался этот театр на Невском проспекте в совсем не театральном здании: в глубине двора, в маленьком зале, вернее, большой комнате с маленькой сценой. Театр этот ленинградцы любили. Выступали там лучшие артисты оперы, драмы, эстрады, но душой театра был Утесов.
Леонида Осиповича я знал давным-давно, с 1913 года; уже тогда видно было, что это талантливый парень; потом я издали следил за его быстрой артистической карьерой, но непосредственно в работе в те времена с ним не встречался.
В сезоне 1924/25 года он каждый день играл в одной пьесе, я — в другой, так что встречались мы ежедневно: по утрам на репетиции, вечером на спектакле. И часто ночью за ужином у него дома, где гостей привечали и угощали жена Леонида Осиповича, бывшая актриса, и дочь — будущая актриса. Вот когда я хорошо узнал его и как артиста и как человека. И полюбил.
А ведь именно об Утесове многие и многие даже из среды актеров имели не очень правильное представление: вот он веселый и, кажется, всегда и во всем очень удачливый артист! Ан нет! Веселый-то он веселый, а насчет удачливости — не всегда и не очень… Беспокойная натура и беспокойная жизнь…
Начал он как исполнитель сценок-анекдотов того же стиля, что и Хенкин. Когда этот жанр подвергся гонению, и справедливому гонению, Утесов стал исполнять песни и куплеты («Эрмитаж», 1921 г.). Успех огромный, а художественного удовлетворения мало; ведь Утесов и сам чувствовал и понимал, что «С одесского кичмана» — не та духовная пища, которая нужна советскому зрителю (конечно, если сбросить со счетов нэпмана и мальчишку-папиросника), и что ругают, и сильно ругают, его в прессе не зря!
И вот, вновь обруганный, он уходит в оперетту. И в этом театре он быстро завоевывает симпатии и любовь публики, но в тогдашней оперетте нет простора для иронического таланта Утесова; он уезжает в Ленинград, там в «Свободном театре» он играет то, что ему по душе; для него пишут пьесы, сценки. И опять пресса то приласкает, то прибьет. Но Утесову нужна музыка, много музыки — без нее он не чувствует себя полноценным Утесовым. И он организует джаз.
Музыкальный успех огромный, но репертуара нет. Где было взять в те годы хороший советский песенный репертуар? Нет его, и приходится петь то, что подвернется, и… опять бьют, и больно бьют, и он понимает, за что, и уже не ищет, а сам создает песни: отказывается от плохих, заказывает хорошие, изобретает сюжеты, подсказывает мелодии и становится самым популярным и самым неутомимым пропагандистом советской песни, и лирической и комической… И каждая песня рождается в муках, каждая программа — в страданиях: еще бы, отвечай и за текст песен — за поэта, и за музыку — за композитора, и за оркестр — двадцать пять индивидуальностей, и за певиц, и за танцовщиков, и — что всего труднее и страшнее — за себя!
И каждая премьера — разноголосица мнений (а актер, несчастный человек, ко всему прислушивается и на все болезненно реагирует). Одни критики точно знают, что программы из отдельных номеров уже надоели, что надо песни инсценировать, связывать их сюжетом, и громят за бессюжетность. Другие безапелляционно утверждают, что не дело Утесова — играть со своим ансамблем пьесы, надо петь песни как таковые! И… разносят за сюжетность!
А Утесов мучается и мечется от одного берега к другому… Перечислять все художественные берега, к которым он приставал и от которых отталкивался, не буду — это дело биографов.
Но на любом берегу симпатии зрителей и слушателей были на стороне Леонида Осиповича, и он неизменно играл, дирижировал и пел при переполненных залах. 70-летний его юбилей в мае 1965 года был не его личным праздником, а общественным событием. Когда министр культуры Е. А. Фурцева огласила Указ о присвоении ему звания народного артиста СССР, ей не
