Владимир Жданов - Добролюбов

Кто же противостоит в романе Обломову? Прежде всего Штольц. Эта фигура не может нас удовлетворить, говорит критик. Штольц не тот человек, который, выражаясь словами Гоголя, сумеет на языке, понятном для русской души, сказать нам это всемогущее слово: «вперед» (читателю статьи было ясно, что в устах Добролюбова гоголевские слова означали: «вперед, к революционному действию!»). Штольц — человек как будто бы активный, что решительно отличает его от Обломовых, но чем он занят, в чем состоит его практическая деятельность — этого писатель не показывает. Критик не винит автора, а объясняет недостаток романа объективными условиями: «литература не может забегать слишком далеко вперед жизни», а в жизни еще нет людей с цельным, деятельным характером, способных сказать «всемогущее слово».

Второй человек, противостоящий Обломову, — Ольга. По своему развитию она, по мнению Добролюбова, представляет высший идеал, какой только может воплотить русский писатель в художественном образе, основываясь на понимании тенденций развития общественной жизни. Таких людей в жизни еще нельзя встретить, но Ольга — это «не сентенция автора, а живое лицо», в ее сердце и голове мы замечаем веяние новой жизни, к которой она «несравненно ближе Штольца». Поэтому, заканчивая статью, Добролюбов высказывает следующее мнение о будущности этих двух людей: «Штольц не пойдет на борьбу с «мятежными вопросами», он смиренно склонит голову; Ольга, если это случится, оставит Штольца так же, как она оставила Обломова. «Обломовщина хорошо ей знакома, она сумеет различить ее во всех видах, под всеми масками, и всегда найдет в себе столько сил, чтобы произнести над нею, суд беспощадный…»

В статье «Что такое обломовщина?» Добролюбов окончательно развенчал героев дворянской литературы и произнес свой суд над всей либерально-дворянской интеллигенцией. Он показал, что за красивыми фразами скрывается весьма неприглядный облик либералов, готовых в любую минуту предать народ в угоду своим корыстным классовым интересам. Незабываемая по яркости картина, нарисованная в статье (в дремучем лесу гибнет народ, обманутый теми, кто обещал ему спасение), должна была наглядно убедить читателя, что угнетенным людям неоткуда ждать помощи, а надо надеяться только на себя, на свои силы. Это было грозное предупреждение: народ, если только он «сознал необходимость настоящего дела», сметет со своего пути и Обломовых и всех, кто лживыми словами захочет обмануть его доверие.

А я бы повару иномуВелел на стенке зарубить,Чтоб там речей не тратить попустому,Где нужно власть употребить.

Эти строки из крыловской басни Добролюбов взял в качестве эпиграфа к другой своей статье, продолжавшей дело разоблачения либерализма, — «Русская сатира в век Екатерины». Уже самый эпиграф, призывавший не тратить слов, а браться за дело, уже первые строки статьи («Искусство говорить слова для слов всегда возбуждало великое восхищение в людях, которым нечего делать…») говорили читателям «Современника» о том, что перед ними не только серьезное историко-литературное исследование, но прежде всего злободневное выступление, знаменовавшее собой дальнейшую борьбу «Современника» с либерализмом и либеральным обличительством в литературе. Добролюбов как бы развивал здесь главные мысли своей статьи об обломовщине — на этот раз на основе исторического материала. Он не скрывал, что его работа задумана с вполне современной целью: разоблачить убожество и беспомощность сатириков-обличителей. Но «о настоящем времени всегда трудно произносить откровенное и решительное суждение»; поэтому критик и обратился к русской сатире XVIII века, так же не умевшей указать «действительные средства поправить дело», как не умели этого сделать современные обличители. «Умилительная смесь негодования и восторга» доставляла, по словам Добролюбова, нашим сатирикам прошлого «так много обломовской миловидности и так мало действительной силы…» (из этих слов видно, как широко пользовался критик понятием «обломовщина»).

Либеральные ученые подробно описывали в своих трудах сатирические усилия писателей XVIII века, но никогда не задумывались над вопросом — «какие результаты произошли в самой жизни от столь ярых обличений». Добролюбов с неумолимой последовательностью доказывает, что этих результатов не было вовсе. Через всю статью он проводит мысль: «Наша сатира не то и не так обличает», доказывая это при помощи огромного фактического материала. Сатирики высмеивали мелкие, частные недостатки, но «никогда почти не добирались… до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, от чего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия».

Правда, сами сатирики, пребывавшие в «забавных иллюзиях», искренне считали, что они делают большое и важное дело, воображали, что от их слов может произойти «поправление нравов» в целой России. Но нападали они главным образом на такие явления, которые в царствование Екатерины представляли собой остатки и пережитки старины, преследовавшиеся самим правительством. Неудивительно, что благодаря этому «сатира на все современное общество являлась в произведениях благородных сатириков не чем иным, как особым способом прославления премудрой монархини».

Точно так же и в других вопросах сатира, неоднократно подчеркивает Добролюбов, нападала «не на принцип, не на основу зла, а только на злоупотребления того, что в наших понятиях есть уже само по себе зло». И критик приходил к выводу, поражающему своей смелостью: главная причина бессилия дворянской сатиры заключалась в том, что она «не хотела видеть коренной дрянности того механизма, который старалась исправить».

Если бы Добролюбов не ссылался на свою предыдущую статью, где речь шла о поверхностном характере современной ему сатиры, если бы настойчиво не подчёркивал он мысль о том, что «наша литература сто лет обличает недуги общества, и все-таки недуги не уменьшаются», — и тогда внимательному читателю было бы понятно, что его смелые выводы относятся не только к прошлому, но и к современному состоянию литературы. Больше того — они относятся не только к литературе, но и к общественной жизни: Добролюбов подводит читателя к выводу о необходимости коренного изменения существующих общественных отношений. Он указывает на решительную неспособность прежней сатиры к активному обличению. Дворянско-крепостнический характер екатерининской сатиры вполне объясняет, по мнению Добролюбова, ее бездейственность, ее враждебность интересам народа.

С замечательной последовательностью критик утверждает также свою излюбленную мысль: русская сатира XVIII века была ненародной не только потому, что она защищала интересы правящего класса (как в 60-е годы XIX века либеральное обличительство выражало интересы либерального дворянства), но и потому, что «вся литература тогда была делом не общественным, а занятием кружка, очень незначительного». Народ, массы не имели возможности слагать «злейших сатир» против своих угнетателей. В тех же случаях, когда отдельные лучшие люди пытались говорить голосом народа (Добролюбов выделяет журналы Н. И. Новикова и сочинения Радищева), их благородные попытки почти не имели успеха, ибо на долю этих людей выпадали тяжелые кары. Радищев за свое «Путешествие из Петербурга в Москву» — книгу, составлявшую «единственное исключение в ряду литературных явлений того времени», был награжден Сибирью, Новиков посажен в Шлиссельбургскую крепость, а народ все равно ничего не знал об этих попытках. Интересно, что Добролюбов сумел оценить по достоинству «Отрывок из путешествия» И*** Т***, напечатанный в «Живописце» Новикова; проницательный критик обнаружил в нем «ясную мысль о том, что вообще крепостное право служит источником зол в народе».