Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Зарплата в те годы большого значения не имела, так как магазины пустовали, а покупать на базаре не позволяли даже очень высокие зарплаты.

И тем не менее все стремились домой, в Москву. Мы, естественно, тоже, хотя, конечно, Москва для нас не была родным домом. Уволиться с завода по-прежнему было очень трудно. Для этого требовалось приглашение на работу в Москву, заверенное в министерстве, к которому относился наш завод. Только в этом случае можно было получить билеты на поезд.

Только через два года после победы Миша смог добиться приглашения в Москву. Шел уже 1947 год. Приближалась и дата освобождения Сали, ее осудили на десять лет. Дима тоже знал, что его мама должна скоро вернуться. Конечно, за эти годы наша семья стала его семьей. Несмотря на то что мы приучили его звать нас тетя Лена и дядя Миша, он, без сомнения, чувствовал в нас своих родителей. Ведь когда арестовали его мать, он был трехлетним ребенком и практически ничего не помнил о ней. Слово «мать» вообще для него было каким-то абстрактным понятием, которое он всерьез не воспринимал, и никаких чувств это слово у него не вызывало. Правда, мы заставляли его писать Сале письма, но Дима делал это как-то механически, не придавая особого значения слову «мама», с которого он всегда начинал эти письма и которым заканчивал их.

Я помню, как один случай сильно смутил меня, и я поняла: что-то мы сделали не так, воспитывая Диму. Ему было уже тринадцать лет, почти юноша, когда однажды он с расстроенным грустным лицом вдруг огорошил меня: «Знаете, тетя Лена, я был бы доволен, если бы мама еще год побыла в лагере». Я как-то поначалу растерялась от неожиданности, а потом сказала возмущенно: «Дима, о чем ты говоришь? Это же лагерь, хуже тюрьмы, это же не санаторий, где можно побыть еще год. Почему ты так хочешь?»

Он понял, что сказал глупость, но тем не менее ответил, что ему очень хочется хотя бы еще год побыть в нашей семье.

От Сали письма стали приходить чаще, и почти в каждом из них она писала, что очень признательна нам за спасение сына и до конца жизни будет помнить об этом. Она также сообщала, что после освобождения из лагеря ей запрещается жить в Москве, и она выбрала город Томск, в надежде поселиться недалеко от нас. Таковы были ее наивные мечты. Мы же с Мишей мечтали только об одном: поскорей передать ей сына, живого и здорового, чтобы у Димы наконец появился настоящий родной, самый близкий человек, которого он сможет полюбить, как и положено любить мать. И спешили мы только потому, что очень хотели не дать окончательно погибнуть тем росткам сыновней любви, которые мы так тщательно лелеяли все эти десять лет.

Я знала, что разочарую Салю, но все-таки ответила ей на последнее письмо с полной откровенностью. Я писала, что мы возвращаемся в Москву, и она должна сама решить, где ей удобней забрать Диму. Конечно, мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы помочь Сале начать новую жизнь на свободе с сыном, но при этом у нее будет своя жизнь, а мы продолжим свою.

Саля ответила, что уже послала на наш адрес несколько посылок, и они должны скоро прибыть. В них оказались два пиджака, один шерстяной, другой кожаный. Но были они очень грязные, измятые и имели неприглядный вид. Правда, после чистки стало видно, что это вполне приличные вещи. Откровенно говоря, мы не знали, что с ними делать. Для Димы они не подходили по размеру, нам они тоже были не нужны, и я их сунула куда-то в угол.

Однажды, за несколько лет до этого, у нас побывал какой-то мужчина, сидевший в одном лагере с Салей. Он сообщил нам, что ей повезло, если так можно сказать о лагере, она работает там по специальности (Саля была детской медсестрой) в детском приюте, где ухаживает за детьми заключенных. Условия жизни и питание в этом приюте несравненно лучше, чем в лагере.

Конечно, находится она за колючей проволокой, но жизнь там мало отличается от жизни на воле. «По крайней мере, Саля всегда сыта и не страдает от холода, как вы тут», – добавил этот человек.

Нам было понятно, чисто по-человечески, ее желание жить с нами после долгих и конечно же, как бы там ни было, мучительных лет жизни за колючей проволокой. Но меня вдруг осенила догадка, которая очень сильно расстроила нас с Мишей: вероятно, не только у Димы пока еще не возникало настоящей глубокой любви к матери, но и у Сали тоже за эти долгие годы сильно притупились материнские чувства к сыну. Возможно, что она этого и не осознавала. Совершенно понятно, что это была не ее вина, а их общее горе.

И все-таки мы решили не ждать Салю и возвратились в Москву, тем более что у Миши уже был на руках вызов-приглашение на работу. Для такого решения были две основные причины. Во-первых, нужно было продолжать нашу жизнь: воспитывать детей, дать им образование и т. д., и, без всякого сомнения, сделать это было лучше и легче в Москве.

И второе, для реализации главной мечты всей нашей жизни – и моей и Мишиной – вернуться на родину и воссоединиться наконец с семьей, конечно же больше подходила Москва, чем провинциальный сибирский город Томск.

Были и другие причины, но они не так важны, и на них я останавливаться не буду.

И вот мы в Москве! К сожалению и большому своему изумлению, эту счастливую дату я не помню. Мы заранее списались по поводу Димы с Сарой Чечик, лучшей Салиной подругой, которая жила под Москвой, и она без колебаний согласилась взять его к себе до приезда Сали. Увидев его, она буквально раскрыла рот от удивления и восхищения. Ведь она помнила его трехлетним малюткой, а теперь перед ней стоял высокий здоровый паренек с румянцем на щеках. Сара откровенно сказала, что думала увидеть худого заморыша, добавив при этом, что не осудила бы нас за это, так как хорошо знает о невероятно тяжелых условиях нашей сибирской жизни, да и не только нашей и не только в Сибири.

Сара встретила нас очень хорошо. Нашим разговорам не было конца. Мы пробыли у нее почти целый день, а вечером всей семьей отправились на вокзал, чтобы успеть на поезд, идущий на Москву. Я видела бездонную тоску в Диминых глазах, когда мы прощались, и я целовала его на вокзале, говорила что-то успокаивающее. Сердце мое разрывалось на части, и в последнее мгновение я чуть было не сказала: «Ладно, Димочка, поехали с нами!» Но разумом я понимала, что для него будет несравненно лучше и естественней жить с родной матерью, а не пусть с уже полюбившимися и привычными, но все-таки неродными людьми. Я сдержалась, ничего не сказав больше Диме, и мы всей семьей – я, Миша и дети, уехали в Москву. И только по дороге, сидя в поезде, я с ужасом поняла, как жестоко мы поступили с Димой. Он совершенно психологически не был подготовлен к тому, что так внезапно оборвется его почти сыновнее отношение ко мне и к Мише, мы так запросто встанем, заберем своих детей и уедем, оставив его, по существу, с почти незнакомым чужим человеком. Конечно, мы все десять лет, что он прожил с нами, готовили Диму к этому моменту, особенно последние несколько месяцев. Но в общем-то он был еще ребенком и принимал наши разговоры о предстоящей разлуке скорее как абстрактное будущее, нежели как реальное настоящее. И в этом состояла наша общая трагедия.