Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Это был обряд: руки, спичка, пепельница — обряд прекрасный и горестный…»

Показать бы тебе, насмешницеИ любимице всех друзей,Царскосельской веселой грешнице,Что случится с жизнью твоей.Как трехсотая, с передачею,Под Крестами будешь стоятьИ своей слезою горячеюНовогодний лед прожигать.Там тюремный тополь качается,И ни звука. А сколько тамНеповинных жизней кончается…

«Вы знаете, что такое пытка надеждой? — спрашивала Ахматова у Лидии Чуковской. — После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума».

Тихо льется тихий Дон,Желтый месяц входит в дом.Входит в шапке набекрень —Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,Эта женщина одна.Муж в могиле, сын в тюрьме,Помолитесь обо мне.

Как и прежде, смятение и горе заставляют Анну писать, захлебываясь от сдерживаемых ранее чувств. Стихов, написанных в эти годы, довольно для ареста и приговора, но в отличие от Мандельштама, Анна ведет себя осторожно — собирает архив в памяти или записывает на надежно спрятанных листках.

Узнала я, как опадают лица,Как из-под век выглядывает страх,Как клинописи жесткие страницыСтрадание выводит на щеках,Как локоны из пепельных и черныхСеребряными делаются вдруг,Улыбка вянет на губах покорных,И в сухоньком смешке дрожит испуг.И я молюсь не о себе одной,А обо всех, кто там стоял со мною,И в лютый холод, и в июльский зной,Под красною ослепшею стеною.

Она скорбела о себе и о судьбе всех, кого знала и любила и чьей смерти, предчувствуя ее, страшилась. Она предощущала гибель всего мира, ибо весь мир, сосредоточенный для нее в рамках определенного индивидуального опыта, всегда был местом бытия всего человечества. Ее боль была болью всех, ее страх — страхом всеобщим.

Так возникали в ее стихах трагические мотивы мгновенности и бренности человеческой жизни, греховной в своей слепой самонадеянности и безнадежно одинокой в великом холоде бесконечности: она искала избавления от охватывавшего ее — и непонятного ей! — ужаса и растерянности в религии; молитва — обращение к Всевышней справедливости — единственное спасение обреченных. Все это запечатлено в главном ее гражданском достижении тридцатых — в поэме «Реквием», непосредственно посвященной годам большого террора, страданиям репрессированного народа.

«Реквием» состоит из десяти стихотворений, прозаического Пролога, названного Ахматовой «Вместо Предисловия», Посвящения, Вступления и двухчастного Эпилога. Включенное в «Реквием» «Распятие» также состоит из двух частей.

Естественно, что «Реквием» был впервые опубликован лишь через двадцать два года после смерти поэта — в 1988 году. В Прологе она рассказывает: «В тогдашние годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

— А это вы можете описать?

И я сказала:

— Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».

Почти весь «Реквием» написан в 1935–1940 годах, и только «Вместо Предисловия» и эпиграф помечены 1957 и 1961 годами.

Все эти даты (кроме эпиграфа и заметки «Вместо Предисловия») связаны у Ахматовой с трагическими пиками горестных событий тех лет: арестом сына — в 1935 году, вторым арестом — в 1938-м, вынесением приговора, хлопотами по делу, днями отчаяния…

Не за то, что чистой я осталась,Словно перед Господом свеча,Вместе с вами я в ногах валяласьУ кровавой куклы палача…

Нельзя не заметить, что стихи Ахматовой тридцатых годов — и те, что посвящены развязанной в 1939 году мировой войне, и те, что написаны о народной трагедии, вызванной сталинским террором, — заметно отличаются по своей тональности, а нередко и по форме от произведений предшествующих периодов. Она и сама понимала и ясно осмысляла перемены, происшедшие в ее творчестве. «…В 1936 году я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пегаса, который чем-то напоминает апокалипсического Бледного коня или Черного коня из тогда еще не рожденных стихов… Возврата к первой манере не может быть. Что лучше, что хуже, судить не мне…»

Глава 7

«Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит». А.А.

В эти дни отчаявшаяся Ахматова решила предпринять очередную попытку апеллировать к самому могущественному человеку страны — к Сталину. Но политическая ситуация в стране была иной, а те, кто помог ей в 1935 году, уже не имели ни сил, ни влияния. Да и положение самой поэтессы изменилось. В 1939 году органами НКВД на нее было заведено «дело» (так называемое дело оперативной разработки — ДОР) с краткой аннотацией: «Скрытый троцкизм и враждебные антисоветские настроения». В нем содержались материалы, собиравшиеся органами ОГПУ-НКВД еще с двадцатых годов, когда Ахматова попала в поле зрения чекистов как бывшая жена казненного поэта. Обо всем этом Анна Андреевна не знала, и для нее Сталин уже во второй раз стал олицетворением надежды.

История второго письма Ахматовой к Сталину сложилась менее удачно. Оно проделало долгий и длинный путь по бюрократическим инстанциям, но до самого Сталина, судя по всему, так и не дошло. К этому убеждению позже пришла и сама А. А. Ахматова. В те же весенние дни, когда она писала вождю, у нее родились и такие строки:

Легкие летят недели.Что случилось, не пойму.Как тебе, сынок, в тюрьмуНочи белые глядели,Как они опять глядятЯстребиным жарким оком,О твоем кресте высокомИ о смерти говорят.______Семнадцать месяцев кричу,Зову тебя домой,Кидалась в ноги палачу —Ты сын и ужас мой.Все перепуталось навек,И мне не разобратьТеперь, кто зверь, кто человек,И долго ль казни ждать…

В эти дни, замкнутая в мыслях о грозящей сыну смертельной опасности, она понимала, что лишь своим грехопадением — шагами в сторону власти — может спасти его жизнь. Анна Андреевна пишет стихотворный цикл «Слава миру», прославляющий мудрость Сталина. Поступок, который всю жизнь жег ее позором. Пришлось сломить в себе главный стержень — поэтической чести и «в ногах валяться у кровавой куклы палача». После публикации этого цикла у нее, как замечают близкие люди, навсегда появились фальшивые интонации в общении. Она совершила осознанно шаг, которого, знала, будет стыдиться всю жизнь. Сделать это она могла только ради сына. Увы, Лев Николаевич считал, что мать ничем не способствует пересмотру его дела, поглощенная своими выступлениями и публикациями. А у тех, кто слышал ее славящие «кровавого палача» стихи, промелькнуло некое презрение: не устояла, сломалась!