Анатолий Виноградов - Стендаль

Граф Аргу в течение десяти лет был моим другом, но в один прекрасный день я сказал ему, что наследственность пэров заставляет глупеть старших сыновей. Что Вы скажете о подобной неловкости?

Я был полон изумления от выпавшей мне удачи, но порт, где я рассчитывал найти прочное убежище, доступен веяниям северного ветра…» [89]

«Госпоже Виржинии Ансло в Париж.

Триест, 1 января 1831 г.

Увы, сударыня, я умираю от скуки и от холода! Вот самые свежие новости, которые я могу сообщить Вам о 1 января 1831 года… Я читаю только «Котидьен» и «Французскую газету»: подобный режим заставляет меня худеть. Для того чтобы не потерять свое достоинство, как это случалось со мною в Париже, я не позволяю себе ни малейшей шутки. Я нравствен и правдолюбив, как Телемак. Поэтому все относятся ко мне с уважением. Великий боже, какой плоский век! Как он заслуживает ту скуку, которая пропитывает его!

Я должен сказать здесь несколько слов о дикости нравов. Я нанял небольшой деревенский домик в шесть комнат, причем все эти шесть комнат вместе равны Вашей спальне; эти комнаты приятны лишь данным сходством. Я живу там среди крестьян, которым известна лишь одна религия, именно: религия денег… Лучшие красавицы готовы обожать меня ценой одного секена (одиннадцать франков шестьдесят три сантима). Черт возьми! Речь идет о крестьянках, а не о хорошем обществе. Пишу это из уважения к истине и к друзьям, которые вскроют это письмо.

Если Вы будете настолько милостивы, чтобы написать мне, — пришлите длинное письмо (прошу Вас, пусть оно будет так же длинно, как мои достоинства) по адресу: номер 35, улица Годо де Моруа, господину Р. Коломбу, бывшему директору контрибуций… Находясь в этой очарованной стране, я забыл обо всем на свете. Вы поймете степень моего отупения после того, как я Вам признаюсь, что читаю объявления в «Котидьен». Если мне когда-либо случится встретить редакторов этой газеты на улице Парижа, то совершенно очевидно, что я задушу их. Попросите объяснения этому мстительному чувству, которое никогда не будет понято Вашим сердцем, у мрачного и глубокомысленного Мериме».

После грозы из Вены Бейль, наконец, увидел просвет на своем дипломатическом горизонте, когда получил нижеследующий документ:

«Граф Себастьяни — министр иностранных дел г-ну Анри Бейлю — французскому консулу в Чивита-Веккиа

Париж, 5 марта 1831 г.

Сударь! Имею честь объявить Вам, что король счел полезным для службы назначить Вас французским консулом в Чивита-Веккиа. Его Величество в том же самом приказе от 5 числа сего месяца назначил господина Левассера Вашим заместителем в Триесте. Будьте добры, сударь, не оставлять должности до приезда Вашего преемника и затем вручить ему лично все бумаги консульской канцелярии. Предупреждаю Вас в то же время, сударь, что я посылаю Ваш послужной список Королевскому посланнику в Риме с просьбой передать его Вам в Чивита-Веккиа, когда Вы будете занимать там место консула при Папском правительстве. Его Величество не сомневается в Вашем усердии и т. д.

Орас Себастьяны».

Австрийское правительство не имело возможности радоваться изгнанию Бейля, потому что французы назначили на место уволенного Бейля Левассера, секретаря Лафайета, раненного на июльских баррикадах. Когда австрийское правительство вторично пыталось отвести кандидата, Франция отказалась назначить третье лицо. Впрочем, французский министр не ошибался, когда говорил поверенному в делах Австрии:

— Не обижайтесь на назначение! Революция не является фабрикой легитимистов. Но по прошествии «политического детства» и у этих людей наступает легитимная зрелость.

Бейль переехал в Чивита-Веккиа в середине апреля 1831 года. Чивита-Веккиа — город в шестидесяти километрах от Рима. Дилижансы сюда ходят два раза в неделю. Пустынный берег, водоросли, выброшенные на камень, песок, золотой и горячий. Красные черепицы крыш, пыльные улицы. Жарко. Большая ограда, за которой работают каторжники, остролицый, с ярко-голубыми глазами, черноволосый Гаспароне, предводитель огромной шайки бандитов, выданный своим товарищем и только потому попавшийся папским жандармам, молодые карбонарии, взбунтовавшиеся семинаристы Римской духовной семинарии; люди, прикованные к тачкам, люди в кандалах. Кладбище, где всевозможные Иннокентии, Урбаны, Григории, Львы из фамилий Орсини, Кьяромонти, Боргезе, Людовизи, Мела… На серых мраморных памятниках, обожженных солнцем, запыленных и местами покрытых травой, — папские тиары, ключи, золотые пчелы Барберини, странно напоминающие бонапартовский герб, флорентийские лилии, похожие на герб Бурбонов, сотни символов старинных веков и прошлых поколений. Это усыпальница римской церковной знати.

В километре от грязной пристани — консульская вышка, откуда виднеется море, белые пенистые валы. Паруса бригантин целый день маячат на горизонте. Вечером наверняка где-нибудь на побережье будет высадка. Привезут ли английское оружие карбонариям Романьи, или табак для контрабандной продажи— это не интересует нового консула.

В мундире с восемнадцатирядным золотым галуном он подъехал в коляске к «дворцу» — низкому грязному дому кардинала-губернатора. Г-н Галеффи — маленький старичок в красном сюртуке и пурпурном кардинальском жилете, испачканном табаком, вынимает из кармана ярко-зеленый платок и становится совсем похож на попугая, когда словно клюет этот платок своим острым птичьим носом, для того чтобы чихнуть.

Г-н Бейль держит под мышкой треуголку с белым плюмажем. Они вместе выходят на балкон. Французское судно «Алерт» поднимает папский флаг с ключами и тиарой, над домом кардинала поднимается трехцветное французское знамя. Французский корабль дает пушечный салют. Кардинал, прощаясь после короткого визита, заявляет консулу, что «нет надобности превращать Чивита-Веккию в обильно посещаемый порт: чем спокойнее живется во владениях святого отца, римского папы, тем легче господину французскому консулу! Чем меньше путешественников, тем меньше подозрительных людей!»

У нового консула г-на Анри Бейля много книг. Кабинет завален рукописями, бритвенные приборы валяются тут же на кожаном диване. Внизу, в канцелярии секретаря консульства — г-н Лизимак Тавернье, грек, недоброжелательно говорящий о Байроне, ибо если бы иностранцы не вмешались, то греки спокойно продолжали бы свое существование, а сейчас, после греческих восстаний, его родители эмигрировали, все имущество потеряно, и г-ну Лизимаку приходится влачить жалкое существование в консульстве Франции.

Ленивый старый консул уехал. Он оставил погреб прекрасных орвиеттских вин и горячо рекомендовал Бейлю выгнать Лизимака.