Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Я так любила разглядывать семейные альбомы Марины со старыми фотографиями из их харбинской жизни, лица ее красивых, молодых родителей и тети, уехавшей потом в Италию, что мои подруги смеялись. Осмысляя, повзрослев, это пристрастие, я поняла временную значимость фотографии: она останавливает время, давая доступ к замороженному мгновению прошлого, которое привлекало меня с детства (отчасти поэтому я так много знаю про свою семью и ее окружение). В моем увлечении прошлым отражалось влияние родителей и деда, у которых было развитое историческое сознание, передавшееся мне. Предки Марины по отцу приехали в Россию из Италии, и она этим гордилась; у ее матери была еврейская кровь, Татьяна Федоровна скрывала это по хорошо известной причине: старая эмиграция страдала недугом антисемитизма. С ее внешностью в ярко выраженном русском стиле скрывать свое происхождение было нетрудно: наряжаясь для различных мероприятий в костюм боярышни с кокошником, она напоминала соответствующие картины Константина Маковского[343]. Марина полюбила моих родителей и стала для них «племянницей», но наши семьи вращались в разных монтерейских кругах, отчасти потому, что мои отец и мать были более богемными, чем родители Марины, к тому же Татьяна Федоровна была человеком очень церковным и не слишком гибким в том, что касалось убеждений; Марине и ее отцу приходилось из-за этого нелегко.

Марина и я в скаутском лагере (1952)

В те годы мы с ней больше жили эмигрантской жизнью, чем американской: ездили в скаутский лагерь, а немного повзрослев – на русские балы в Сан-Франциско. В скаутах нас воспитывали в русском духе, читай – в духе ностальгии по старой России и борьбы с большевиками. По утрам мы подымали сперва русский флаг (под гимн «Коль славен наш Господь в Сионе»[344]), а следом – американский, гордясь этой последовательностью. Затем пели скаутский гимн «Будь готов, разведчик, к делу честному…», кончавшийся словами «За Россию будь всегда готов!»[345]; каждый вечер у костра пелись белогвардейские песни, а иногда и власовский гимн «Мы идем широкими полями». Летний лагерь переносил подростков во времена Гражданской войны и 1920-х годов, когда белые эмигранты надеялись вернуться в Россию победителями. Тогда среди них была и моя семья, но с того времени прошло больше тридцати лет! В лагере, где было весело, я об этом еще не задумывалась. Мы с Мариной любили развлекать остальных: на фотографии изображаем «лагерный голод», заставляющий нас есть шишки[346].

В возрасте шестнадцати лет я увлеклась разведчиком постарше, Мишей Данилевским, с которым мы тогда встречались в Сан-Франциско и в Монтерее, куда он приезжал в гости, а затем потеряли связь. В конце 1990-х его избрали старшим скаут-мастером, то есть он возглавил ОРЮР (Организацию русских юных разведчиков). Недавно я узнала от кого-то, что он – родной внук психоневролога Владимира Бехтерева. Миша об этом не упоминал, хотя я, как ему было известно, тоже была из профессорской семьи; почему, я могу только догадываться, – может быть, дело было в том, что Бехтерев не эмигрировал и какое-то время оставался на хорошем счету в Советском Союзе, а большинство старых эмигрантов относилось к добровольно оставшимся с большим недоверием. Впрочем, после распада Советского Союза Михаил Данилевский стал гордиться своим дедом и ездить в Россию, что вполне предсказуемо.

За Мариной ухаживал другой разведчик, Александр Таурке, – с той разницей, что она вышла за него замуж. В отличие от нас он был из второй волны эмиграции. Его мать была русской, а отец, Карл Карлович, – немцем; в 1920-е годы он работал в немецком консульстве в Киеве, в 1930-е преподавал немецкий язык и литературу в Киевском политехническом институте, в 1937 году его арестовали как агента немецкой разведки и в 1938-м расстреляли.

Сашу Таурке в скаутах очень любили; у него было прозвище («лесное имя») Муравей, и бывшие скауты (я в том числе) до сих пор так его называют. Марина была Перепелкой, но все звали ее Лошадкой – она любила ржать и здорово это делала, изображая при этом бег рысцой. Моим лесным именем сначала был Тушканчик, гадкое маленькое животное – впрочем, в двенадцать лет я действительно была маленькой. После того как я вытянулась, за длинные ноги переименовали в Цаплю. Моя скаутская жизнь пришла к концу, когда мне исполнилось семнадцать лет.

Мы с Мариной были неразлучны. У нас были одинаковые вкусы; любимым фильмом был «Унесенные ветром», который мы смотрели множество раз. Обе влюбились в героя Кларка Гейбла; в моей спальне в том замечательном доме, где мы жили с Барскими, висел его вырезанный из киножурнала портрет (рядом с портретом Марлона Брандо). Подражая героине Вивьен Ли, игравшей Скарлетт О'Хару, мы научились подымать одну бровь и этим щеголяли. Главным воспоминанием Марины, связанным с этим фильмом, – по крайней мере во взрослом возрасте – оказались слова Бенджамина Франклина: «…не теряй времени, ибо время – ткань, из которой состоит жизнь». Недавно Марина написала о времени короткий текст[347], который начинается с этого афоризма Франклина и в котором она вспоминает наше увлечение «Унесенными ветром». Мне эти слова, выгравированные на солнечных часах в усадьбе, не запомнились: «Унесенные ветром» (1939) снова вышли на экран в 1954 году, и о растрате времени я в тринадцать лет еще не думала.

Нашим историческим героем был Наполеон; это увлечение тоже началось с фильма («Дезире», тоже 1954 года), в котором его роль играл Брандо. Я стала читать о нем исторические романы и исследования, и мы с Мариной даже договорились, что та из нас, кто первой окажется в Париже, принесет на его гробницу в Доме инвалидов букет роз. Первой в Париже оказалась я; к тому времени мой интерес к Наполеону давно прошел, но в память подросткового увлечения, чтобы не сказать мифа, букет я понесла. Но я не знала, что саркофаг находится в крипте; туда я и бросила цветы – к большому изумлению окружающих. Розы, конечно же, разлетелись во все стороны, но несколько штук все-таки упало на саркофаг: смешной поступок восемнадцатилетней девушки.

Размышляя о своей подростковой русско-американской идентичности уже в взрослом возрасте, я поняла, как две ее «половины» отчасти различались в культурном плане. В программе последних четырех лет школы (high school), конечно, была англоязычная классика, в первую очередь Шекспир, но русскую классику я читала до Шекспира. Больше всего я полюбила «Войну и мир», прочитав роман до того, как мы с Мариной посмотрели фильм о Наполеоне. В романе меня, разумеется, интересовал не он, а Наташа Ростова с Андреем Болконским. Впрочем, посмотрев фильм, я вспомнила изображение Наполеона у Толстого и возмутилась. Мою реакцию можно отнести на счет забавного смешения высокой литературы и поп-культуры. Я понимала разницу между ними, но, видимо, не задумывалась о ней, хотя мы с мамой обсуждали представления Толстого об истории и его отношение к Наполеону с Кутузовым. Русский подросток во мне любил «Войну и мир», американский – читал подростковые романы, киножурналы, ходил на голливудские фильмы. Иными словами, мы с Мариной как американки увлекались поп-культурой и между собой всегда говорили по-английски, нарочно вставляя в речь русифицированные английские словечки, вроде «сорю» («I am sorry»); иногда для большего смеха говорили «я сорю».