Юрий Сушко - Друзья Высоцкого

После этой песни он уже ничего не мог петь – с него пот валил градом, он весь выложился в этой песне, которая ему не принадлежала как автору! Шемякин по этому поводу заметил: «Встречаются такие мастера, которые с удовольствием копируют другого мастера, отдают работе всю свою душу и создают абсолютно что-то новое. Так Делакруа копировал Рубенса и создавал вещи, может быть, иногда даже превосходящие этого великолепного мастера. Вот так и Володя из простой песни сделал совершенный шедевр.

И это не алкоголизм или любовь к водке, а просто настолько отдал себя человек и настолько все кипело внутри, что необходимо было расслабиться, иначе – сойдешь с ума…»

Записывали они не только старые, но и совершенно новые песни, с пылу с жару. В студию приходил Высоцкий, прямо на мольберте раскладывал свои странички и пел. Профессиональные музыканты, слушая эти записи, все потом допрашивали Шемякина: а что там за шорохи все время? Высоцкий же просто, не помня текста, пел с листа. И сегодня эти домашние шемякинские записи столь же бесценны, как, скажем, рукописи классиков, бережно сохраняемые в литературных архивах.

Марина Влади называла Михаила Шемякина мрачным и молчаливым принцем с флорентийским лицом, «таким худым, что оно и в фас напоминает профиль». Многочасовые, а главное – бесконтрольные побеги мужа из парижского предместья Мезон-Лаффит в дом Шемякина ей решительно не нравились. Она раздражалась, надувала губы, в сердцах без конца трезвонила по телефону, иногда приезжала в студию.

Конечно, она прекрасно понимала, что уже тогда, на момент знакомства, Шемякин был признанным художником, крупной, яркой личностью, оригинально мыслящим человеком. Но Марину Влади крайне смущали, даже нет, – пугали! – его скандальная репутация, буйный нрав, лихие загулы, как правило, с непредсказуемым финалом. Они могли на пару с Высоцким удрать со званого вечера или с театральной премьеры – и отправиться гулять по кабакам, хулиганить чисто по-московски, например поджечь бистро, из которого перед тем их выставили официанты (действительно, был такой печальный случай).

Хотя сам Шемякин категорически отрицает, что все их встречи с Владимиром неизменно оборачивались пьянками-гулянками. «Один раз у нас был с Володей запой. Один раз! – горячился он. – Все остальное время занимала работа. Мы помогали друг другу. Володе было плохо – Володя вызывал меня. Володя в запое – не подарок. Особенно в последние годы. Больной человек, он неделю находился в бессознательном состоянии. Это совсем невесело. Это со стороны он ассоциируется с гитарой и цыганами… Я ухаживал за ним. А если я срывался, Володя следил за мной. Так что у нас был настоящий интересный творческий контакт, очень серьезный…»

Высоцкий, кстати, подтверждал:

Пьянели и трезвели мы всегда поочередно…

Шемякин знал: «Для того чтобы Володе создавать его вещи, ему нужно было быть абсолютно, предельно, четко трезвым – как хирургу, который делает операцию на глазу: рука не имеет права дрогнуть – будет разрезан нерв – конец глазу. Володя выполнял эту операцию с блеском; когда Володя творил – он был трезв. Все его творчество – это творчество одного из трезвейших и самых печальных аналитиков земли русской…»

Прилично ориентируясь в существовавших «правилах поведения советских граждан за рубежом», Марина Влади изначально сознательно ограничивала круг общения мужа, приезжавшего к ней на «парижские каникулы». Оберегая его реноме, прежде всего старалась избежать близких контактов с эмигрантами, хотя сделать это было чрезвычайно трудно. Шемякин же стоял особняком. Во-первых, Марина понимала, что даже заговорить на эту тему с Владимиром опасно. А во-вторых, Шемякин был в определенной степени безопасен: полностью погруженный в свое искусство, он сторонился политики.

Ну, а дома «те, кому положено» парижские встречи Высоцкого без внимания, конечно же, не оставляли. Как-то по возвращении в Москву Владимир Семенович позвонил Шемякину:

– Мишка, меня вызывали сегодня… Сказали: «А вот вы там дружите с Шемякиным. Ваша дружба нам не нравится…» А я им отвечаю: «Я дружил с ним еще в России… И буду продолжать дружить. Даже не говорите мне об этом». – «Да, но вот он сделал альманах «Аполлон», там то, то, то…» – «А что – «Аполлон»? Представлены художники, которых я тоже люблю, мне нравится. А что там плохого?» Они так пожались-пожались, помялись-помялись: «Ну да, в принципе-то, ничего плохого нет…» На этом разговор и окончился, понял?..

– Понял, Вовчик. Только вот врать нехорошо. Зачем серьезных дядей обманул, что мы с тобой еще в России подружились?.. Фулюганишь…

Шемякин всем политическим дискуссиям предпочитал творческие. Он говорил, что для него друг – очень сложное звание, и прежде чем я назову человека другом, проходит много времени узнавания. Вот если бы я рос в тепличных условиях, возможно, был бы иным, а так веселого во мне мало. Осев в Париже, старался не отступать от мудрого замечания своего любимого философа Василия Розанова: «Посмотрит русский человек другому русскому в глаза, подмигнут друг другу – и все им понятно. Иностранцу этого не понять». Поначалу так и было. Но со временем все чаще охватывало разочарование от понимания того, что в новой среде культ мужской дружбы для многих уже становился архаизмом.

Он так и не мог понять Михаила Барышникова, который сам предложил Высоцкому помочь с профессиональным переводом его сценария «Каникулы после войны» на английский, а потом забыл об этом и стал досадливо отмахиваться: «О, как мне надоели эти русские дела! Сначала что-то навяжут, потом покоя не дают. Я занятой человек, у меня своих дел хватает, кроме чепухи всякой…» Не самые лучшие впечатления остались у него и от встреч с прославленным виолончелистом Мстиславом Ростроповичем. Они с Высоцким пришли к маэстро в его роскошную квартиру неподалеку от площади Трокадеро. Хозяйка дома, слава богу, отсутствовала, никто не мог помешать нормальному мужскому общению. Мешал сам Ростропович. Мэтр ничего не говорил ни о каких-то творческих проблемах, ни о музыке. Он больше хвалился своими орденами и медалями, засыпав ими весь стол: «Вот это от королевы…», «Это – от президента…», «От принца…» И так далее. Когда друзья вышли на улицу, Высоцкий схватился за голову: «И это – великий Ростропович?!.» Шемякин подтвердил: «Да, неравнодушен наш Слава к славе…»

По случайному стечению обстоятельств, вскоре после смерти Высоцкого Мстислав Ростропович пригласил Шемякина оформить подвальное помещение в его доме, в котором он часто устраивал посиделки с друзьями. Обнял художника, всплакнул: «Вот Володя умер… Я только сейчас понял… как же мы должны беречь друг друга!» И тут же – вновь завел разговор о подвале.