Две Ольги Чеховы. Две судьбы. Книга 1. Ольга Леонардовна - Татьяна Васильевна Бронзова
Немирович-Данченко бесился.
– Я знаю, они зовут тебя хотя бы на один премьерный спектакль. Я тебя как друга прошу, не езжай! Они нанесли нашему театру громадный урон. Санин не имел права ставить там «Чайку». Уверен, он просто скопировал наш спектакль. Мы с Константином Сергеевичем возмущены и считаем, что это крайне непорядочно с его стороны. Если ты к ним поедешь, получится, что ты поддерживаешь этот безнравственный поступок!
– Ты несправедлив, – спокойно ответил писатель. – Чтобы иметь право обвинять, надо сначала увидеть. Но можешь спать спокойно. Я не поеду. Мне врачи не разрешат ехать на север, да и самому лень. Как только представлю, что там начнется, лишь я сойду с поезда, мне дурно становится. От большого внимания я устаю страшно. Не люблю.
А Ольга была счастлива.
– Милый мой! – целовала она мужа. – Я так рада, что твоя «Чайка» прозвучала в императорском театре. Тебе, конечно, все равно, что он императорский, но я чувствую какой-то подъем внутренней энергии от этого факта. Может, стоит поехать?
– Сегодня утром я получил письмо от одной дамы из Петербурга, – усмехнулся Чехов. – Была на премьере. Пишет, что ей было скучно, что играли по-станиславски, с паузами и даже с настоящей травой в саду, а актеры постоянно всхлипывали и много рыдали… И как ты думаешь, понравился бы мне такой спектакль?
– Не знаю, что это за дама тебе написала, и не понимаю, почему ты ей так веришь…
– Как же не верить? Наталья Сергеевна Смирнова написала. Родная племянница самого Станиславского!
– Тем более, – усмехнулась Ольга. – Она наверняка слишком ревниво отнеслась к постановке Санина. А то, что у тебя наконец-то успех и на императорской сцене, очень ценно. Может, даже сам император пойдет не сегодня завтра смотреть твою «Чайку»!
– Вряд ли он сейчас пойдет смотреть мою пьесу. Я тебе еще не говорил, но я ведь подал прошение снять с меня звание почетного академика. Если император отклонил кандидатуру Горького, то и мне там не стоит быть.
– Это ты ради солидарности с Горьким? – ужаснулась Ольга.
– Нет, – слегка поморщившись, ответил муж. – Ради справедливости.
Чехова настораживало слово «солидарность». Он считал, что в этом понятии есть насилие большинства над меньшинством, а значит, подчинение инакомыслящих людей общему призыву, повелению, приказу, приговору. Антон Павлович мало думал о державности власти, его волновали лишь мысли о суверенности человеческой личности и торжестве общечеловеческой справедливости!
⁂
В ноябре подули холодные ветра, температура упала до минус шести градусов. Чехов кашлял, чувствовал слабость. Ему пора было ехать, как он и планировал ранее, в теплую Ниццу, но неожиданно его приятель, в прошлом оперный певец, а теперь редактор его произведений Виктор Сергеевич Миролюбов, с которым он сговорился о совместной поездке, испугался отправляться в путь с таким больным человеком и объявил, что его планы изменились. Другого попутчика не нашлось. Отправляться же в путь одному было рискованно. Настроение Чехова резко упало. Из дома он уже практически не выходил и в конце ноября, подгоняемый непрекращающимся кашлем, собрался домой, в Крым.
– Может, все-таки останешься хотя бы до премьеры «Дна»? – спросила Ольга.
– Не могу. Мой ялтинский доктор требует моего немедленного отъезда из Москвы.
– Твой всезнайка Альтшуллер не всегда бывает прав.
– Возможно. Но он пишет, что в Ялте сейчас плюс пятнадцать.
– Так тепло? – удивилась жена. – Тогда, конечно, поезжай, но только обязательно пиши там пьесу, мой дорогой. Если тебе самому тяжело писать, найми секретаря. А что? Будешь лежать себе на диване и диктовать. Чем плохо?
– Плохая идея, – покачал головой писатель.
– Ты хотя бы попробуй. А вдруг получится?
– Не получится.
Не мог он объяснить жене, что не рука его устает писать, а именно его мозг устает работать из-за мучительного кашля и болей в желудке. И когда это происходит, на него нападает жуткий страх: а вдруг у него исчерпаются слова, устареют мысли… и он уже никогда ничего больше не напишет?
Глава шестнадцатая
В последние дни на репетициях пьесы «На дне» была особенно нервная обстановка. Постоянно происходили столкновения между Немировичем и Станиславским в построении той или иной сцены, и эта неспокойная атмосфера передавалась актерам. Все были на взводе. В итоге Станиславский с Немировичем впервые не поставили даже свои фамилии на афише. Как будто и не было тут никакого режиссера. На афише не было даже и самого слова «режиссер». Это многим показалось странным. Но так или иначе, в середине декабря эти утомительные репетиции наконец-то закончились и настал день премьеры.
– Впервые я не прихорашиваюсь перед выходом на сцену, а наоборот, – смеялась Ольга, стоя в актерском фойе и вертя папироску в руках. – Еще и эту гадость курить приходится…
– И не говорите, Ольга Леонардовна, – усмехнулась Муратова, исполняющая роль Василисы. – А уж сколько мне гадостей приходится делать в этом спектакле! Меня наверняка будет ненавидеть вся зрительная зала. Говорят, что билеты проданы даже на стоячие места яруса. Это значит, что меня будут ненавидеть более полутора тысяч человек! Бр-р-р! Страшно!
Актеры волновались. Как-то публика примет их рваные одежды и невероятно убогие декорации? Как-то примет она и саму эту необычную и ни на что не похожую пьесу? Перед началом Немирович и Станиславский пожелали всем ни пуха ни пера, актеры послали их к черту, и помощник режиссера дал сигнал на занавес. Спектакль начали. И, о чудо! Зал с первых же минут был захвачен всем, что происходило на сцене, бурные аплодисменты продолжались после каждого акта, а в финале у публики вообще был шок, так как заканчивался спектакль очень страшно. Проститутка Настя входила следом за Бароном, сообщавшим, что Актер повесился, и с искаженным от ужаса лицом шла прямо на публику. Шла, пока занавес не преграждал ей путь. Эта мизансцена, которую выстроил ей Немирович, далась Ольге нелегко, но подействовала на зрителя точно! Успех был ошеломляющий. Стон стоял в зале. Публика неистовствовала, лезла на рампу, гудела, кричала. Пьеса стала потрясением. Такого триумфа у театра еще вообще не было. Да и пышный банкет по этому поводу в «Эрмитаже» прошел тоже не как обычно.
Горький денег не пожалел. Было полно шампанского и коньяка. Настроение у всех было превосходное! Друг Горького писатель Степан Гаврилович Скиталец играл на гуслях и пел, плясали русскую, поднимались красивые тосты за единство актерской братии, потом пели цыганские песни… В общем, веселились от души! А закончилось всё грандиозным скандалом с дракой и битьем посуды. Затеял всё, как обычно, пьяный Баранов, возмутившийся тем, что Горький
