Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)

Глава VII. 1915. Старческое «окормление»[30]

На этот раз народу у Р. не было. За столом у кипящего самовара, который, кажется, вообще не сходит со стола Р., сидела размякшая Акулина Никитишна в своем сером платье сестры милосердия: она работает в царском госпитале, а рядом с нею приютилась Муня, с кротким обожанием смотревшая на Р., притиснувшего меня в угол дивана. Позвонили. Муня пошла отворять. «Кто пришел?» – спросила я Р. Он досадливо поморщился: «Душка, знамо, лопни ее глаза». – «Ну не очень-то вы любезны, Гр. Еф.», – засмеялась я. «Ну ее на…, – заявил Р. – Одолели!»

В столовую вошла Муня и две дамы. Одна из них прелестная блондинка, тоненькая, как танагрская статуэтка, с нежным светлым лицом и большими голубыми глазами. В своем светло-сером костюме с шиншиля и такой же шляпе она походила на портрет Генсборо[31]. Что-то знакомое мелькнуло мне в ее лице, и я вспомнила, что в прошлом году встречала ее не раз: это была Ал. Ал. Пистелькорс – Сана, как ее звали домашние – сестра Вырубовой, жена камер-юнкера Пистелькорса – сына от первого брака Ольги Валериан. Пистелькорс, сестры Любови Валер. Головиной, бывшей теперь замужем за в<еликим> к<нязем> Павлом Александ. под именем кн<ягини> Палей.

Протянув свои маленькие руки, все унизанные кольцами, и звеня бульками браслета, Пист. повисла на шее Р., твердя своим певучим ласковым голосом: «Отец, отец, дорогой отец!» – потом, отстранясь немного, поманила свою спутницу – угловатую переспелую девицу, с ртом как у акулы и костлявыми руками: «Вот, отец, привезла тебе девочку (это звучало очень смешно, когда звенящая пушистая крошка Пист., действительно казавшаяся девочкой, называла так особу, годившуюся ей только в старые тетки). Теперь она вполне на моей ответственности, отец! – нежно пела Пист., склоняя на плечо довольно мычавшего что-то Р. голову. – Ты не поверишь, как я над ней дрожу, отпускаю ее по вечерам не иначе как в карете, а днем все время беру с собою. Обещала ее жениху хранить ее и храню». Я не позавидовала жениху.

Неизменная Дуня, в своей обычной зеленой кофте и белом платочке, внесла большую корзину ландышей. «Вот тебе цветочков, отец!» – ласкаясь, проворковала Пист., целуя Р., потом попросила его благословения, и все сели к столу. Я подошла к Муне, а около Р. с обеих сторон уселись Пист. и ее спутница – места почетные, но не очень приятные: любимая манера Р., съехав вниз на своем стуле, класть локти на живот своей соседки, иногда придавливая его и поскрипывая зубами, так и теперь он расположился на животе Пист., пренебрегши тощими прелестями ее спутницы. Началась обычная духовная беседа. Любопытное зрелище представляет Р. за чайным столом (кстати, не лишнее будет заметить, что чайная беседа является любимейшим видом хлыстовских собраний, у которых без чая не обходится ни одно радение). Сидя во главе стола, окруженный восторженно ловящими каждое его слово поклонницами, Р., чавкая, невнятно роняет перлы своих духовных наставлений, в которых по большей части ничего нельзя разобрать. Обыкновенно это фразы из писания, не связанные друг с другом, и в них вставлены его собственные размышления вроде: «солнце-то, вот оно светит, ну и радость, а кто многомнитель, тот себе враг» – «в жизни греха рай, а нет той мочи погрешить, тому нудно», или: «кто миром облепит дорожку, затемнит, а враги доспевают и казнят» и тому подобные, мало связные и понятные рассуждения, но княгини и графини с жадностью ловят эти перлы сибирской облепихи и, томно вздыхая, переглядываются, с довольным и важным видом участвуя в духовной беседе.

«Ах, отец, – заговорила Пист., склоняясь к пощипывающему и подтискивающему ее Р. – Ах, отец, ты не поверишь, до чего я рада теперь, когда мы с нею, – она кивнула в сторону девицы, – только теперь я поняла, что значит совместная молитва, а дети как ее полюбили! Я так была одинока, с тех пор как Бодя на войне, всякий покой потеряла. Мы с нею целый день вместе, а вечером крестим друг друга». – «Во, во, хорошо так, да, понимать? – невнятно отозвался Р., прожевывая баранку, – вот я и говорю, любовь-то хорошо, жить хошь в духовной, хошь в плотской, вот тута, – он нажал ей локтем на живот, – а которы говорят грех, те сами блудят, грех-то как на его глядеть: может он и очисточка, а смирение и кротость к покою ведут, а покой к Богу, понимать?» Окончив этим своим обычным «понимать?» поучение, такое же неясное и малопонятное, как все остальные, он прищурил глаза, спрятав в них того лукавого, который ехидно посматривает из них. «Ах, отец, отец, святые твои слова!» – покорно вздохнула Пист., а Муня, сложив на коленях свои худенькие ручки, в каком-то экстазе молча глядела на Р. Взяв из сахарницы горсть сахару, Р. протянул руку – мгновенно все чашки подвинулись к нему, и он стал оделять сахаром почитательниц. По долгому наблюдению во время моих частых посещений Р., я скажу, что, очевидно, этот сахар имел какое-то тайное символическое значение – слишком уже стремились все получить хотя один лишний кусочек в пододвинутую чашку и пили этот переслащенный чай, замирая от наслаждения. Я спросила как-то раз Муню, зачем все так кидаются на сахар из рук Р., но она сказала туманно, что вообще все ценно, что исходит от Гр. Еф. На этот раз больше половины всего сахара попала в чашку Саны Пист., и я, не преувеличивая, скажу, что она выпила свою чашку кусками с шестью, то и больше сахара.

Опять позвонили, пришла кн. Шаховская – высокая, довольно полная, брюнетка с медлительными движениями, ленивыми и манящими. Она была в платье сестры милосердия, работая в госпитале Царск<ого> Села. «Не сердись, что я опоздала, отец, – начала она с еще с порога. – Только что собралась уходить – пришла Царица и задержала». – «Ну знаю, знаю, без тебя, всегда отговорки найдутся, – недовольно забормотал Р. – Сознавайся лучше, какой такой ерник сманил? у кого ночевала?» Шаховская, придвинув стул, села сбоку, между Р. и спутницей Пист. При последних его словах она весело рассмеялась: «Да что ты, Отец, Бог с тобой, до того ли мне: целую ночь не спала, два тяжелых там у нас, так устала, только и думаю, как бы поспать, а к тебе, видишь, приехала». – «Ну смотри-ка у меня, – сказал Р., упираясь локтем ей в живот. – Знашь, кака сладка, ух ты моя лакомка, – он гладил ее по груди, залезая за воротник. – Да ты кака-то колюча стала, все от меня отгребаешься, тоже почитай как пчелка, – он кивнул в мою сторону, – така супротивна, раскалит и уйдет. – И, сжимая ее колено, он добавил, щурясь: – Так ты уж по-ейному не делай, а то вы мой дух-то весь съедите, когда сказал раз – приезжай, то значит приезжай – понимашь? от юности моей мнози борят мя страсти, так оно и есть, глыбоко купаться надо, чем глыбже нырнешь – тем к Богу ближе. А знашь, для чего сердце-то человеческо есть? и где дух, понимашь? ты думашь, он здеся? – он указал на сердце, – а он вовсе здеся, – Р. быстро и незаметно поднял и опустил подол ее платья. – Понимашь? Ох трудно с вами!.. Смотри ты у меня, святоша, – он погрозился, – а то вот как перед истинным задушу, вот те крест!» – «Я сейчас домой поеду, – кладя голову на плечо Р., сказала, ласкаясь, Шаховская, – ванну возьму и спать, или нет, вот лучше как я сделаю: отдохну после ванны и приеду к тебе, поговорить надо по душе, а вечером спать, спать… весь день завтра я свободна и буду спать». – «Нет, дусенька, не так, – проглатывая сухарь и поглаживая ее по животу, сказал Р. – На кой тебе… (он удержался) – ванна? коли хошь спать – ступай – спи, а мне звони опосля, хошь?» – он, прищурясь, низко наклонился к ней. «Ах нет, не выйдет, отец, – вздохнула Шаховская, совсем по-кошачьи жмурясь и потягиваясь, – опять не высплюсь!» Внимательно в нее вглядевшись, Р. сказал медленно: «Ну как хошь!» – и стал пить чай, дуя на блюдечко. «Отец, ну не сердись, давай помиримся, отец? – умильно просила Шаховская, подставляя лицо для поцелуя. – Ты ведь знаешь, отец!» – «Ну, ну, лакомка, – благодушно отозвался Р., тиская ее грудь. – Захотела». Пист. встала: «Отец, мне пора, пройдем к тебе, поговорить надо, отец!» – «Ну ладно, ладно! – отозвался Р., идя за ней и похватывая ее сзади, – а она… – указал он на спутницу Пист., – пущай ждет, – та скромно потупила свои мышиные глазки. «Про мужа не хнычь… – скрываясь в спальной, говорил Р., – придет он, я говорю, понимашь?»