Сергей Андреев-Кривич - Повести о Ломоносове (сборник)

При этом Ломоносов первый отметил, что русский народ – единственный, который в течение своей истории сумел сохранить на всей территории Российского государства единый, свободный от местных искажений язык.

«Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварской крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургской швабского, хотя все того ж немецкого народа».

Ломоносов был общепризнанным первым поэтом своего времени. Его перу принадлежали одна героическая поэма, две трагедии, тридцать шесть од и более ста стихотворений. Но поэзия являлась частью его научно-просветительной и общественной деятельности. В своих стихах он боролся за русскую науку и русское национальное просвещение, призывал к великим трудовым подвигам, прославлял славные дела предков.

И хотя сам Ломоносов в одном из примеров, вставленном им в «Российскую грамматику», писал: «Стихотворство – моя утеха, физика – мои упражнения», невозможно отделить Ломоносова-поэта от Ломоносова-ученого и борца за просвещение русского народа.

Александр Петрович Сумароков, основной его противник, стоял за развлекательную и лирическую поэзию. Впрочем, он увлекался и сатирой, нападая на взяточников и чиновников, но так до конца жизни и не мог понять и оценить огромного идейно-воспитательного и политического значения поэзии Ломоносова, про стихи которого писал:

Трудится тот вотще,Кто разумом своим лишь разум заражает,Не стихотворец тот еще,Кто только мысль изображает.

На это Ломоносов отвечал ему в «Разговоре с Анакреоном»:

Хоть нежности сердечнойВ любви я не лишен,Героев славой вечнойЯ больше восхищен.

Но Сумароков не унимался:

Его стихи хоть разуму и дивны,Но естеству противны.

Еще более резкой была полемика Ломоносова с Тредиаковским. Ломоносов очень хорошо понимал значение старинного книжного церковнославянского языка в истории развития русского языка, но он решительно настаивал на его обновлении и приближении к народной речи, доказывая Тредиаковскому бессмысленность его попыток защищать «славенщину» старого книжного языка.

«Или» уж стало «иль»; «коли» уж стало «коль»;«Изболи» ныне все твердят «изволь»,За «спиши» «спишь», и «спать» мы говорим за «спати».

И, тут же цитируя самого Тредиаковского,

Свиные визги вси и дикии и злыиИ истинные ти, и лживы и кривые… –

он, обращаясь к нему, пишет:

Язы́ка нашего небесна красотаНе будет никогда попра́нна от скота!

На что Тредиаковский с отчаянием отвечал:

За образец ему в письме пирожной ряд,На площади берет прегнусной свой наряд,Не зная, что писать у нас слывет – иное,А просто говорить по-дружески другое…

Ты ж ядовитый змий, или – как любишь – змей,Когда меня язвить престанешь ты, злодей?..

И в самой академии, и вне ее были люди, весьма желавшие дальнейшего развития спора между двумя русскими академиками, для того чтобы сделать их навсегда врагами.

Понимая это, Ломоносов прервал полемику, ограничившись очень характерным для него восьмистишием.

Отмщать завистнику меня вооружают,Хотя мне от него вреда отнюдь не чают.Когда Зоилова* хула мне не вредит,Могу ли на него за то я быть сердит?Однако ж осержусь! Я встал, ищу обуха;Уж поднял, я махну! А кто сидит тут? Муха!Коль жаль мне для нее напрасного труда.Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда.

Но Михаил Васильевич так и не закончил своего спора ни с Сумароковым, ни с Тредиаковским. Положив начало науке о русском языке и выдвинув идею изучения русской народной речи, он был возмущен грубыми ошибками адъюнкта Шлёцера, написавшего по-немецки русскую грамматику. Теперь ему хотелось выступить с критикой этого труда.

В занятиях шел день за днем. Когда хозяйство пришло в порядок и сам Ломоносов почувствовал то ровное спокойствие духа, в которое он приходил при равномерном ежедневном труде, он решил ехать за семьей, чтобы уже надолго поселиться в деревне.

Я зрю здесь в радости довольствий общий вид,Где Рудица, вьючись сквозь ка́менья, журчит,Где действует вода, где действует и пламень,Чтобы составить мне или превысить каменьДля сохранения Геройских славных дел,Что долг к Отечеству изобразить велел.

Выехал он под вечер 28 июня. Было приятно покачиваться в «драндулете» на ухабистой дороге под прохладным морским ветерком. Когда пересекли дорогу из Петергофа на Ораниенбаум, послышался грохот, донесся конский храп, крики, старый кучер попридержал лошадей. В Петербург летела карета, заложенная тройкой. На облучке сидел известный всей столице лихой гвардеец – Алексей Орлов. Он держал вожжи. Рядом с ним стоял, выпрямившись, цальмейстер* гвардейской артиллерии Григорий Орлов, мужчина гигантского роста, со шрамом на правой щеке; он обнаженным палашом* плашмя бил лошадей. Кони летели, как сказочные звери, распластавшись в воздухе.

В карете мелькнуло полное, красивое лицо Екатерины. Она была в парадном траурном платье с лентой и звездой. Мелькнул нежный профиль Екатерины Ивановны Шаргородской, одетой в бальное платье.

Все исчезло в дорожной пыли, в сумраке дальнего леса, как мимолетное видение.

«Куда это они так несутся?» – задал себе вопрос Михаил Васильевич и опять задремал, укачиваемый мерным движением «драндулета».

В Петербург приехали под самое утро. У заставы его поразило отсутствие будочников и большое количество людей на улицах. Чем дальше ехали, тем гуще становилась толпа. Доносился тревожный колокольный звон. У Красного моста пришлось остановиться. Народ, вперемежку с солдатами, шел в сторону Гороховой, крича «ура». Издали доносились звуки музыки, виднелись знамена. Несколько экипажей стояли в стороне, остановленные людским потоком. В одной из карет Михаил Васильевич увидел Ивана Ивановича Шувалова, бледного и растерянного. Наконец карета подъехала к Полицейскому мосту.

Здесь делалось что-то невообразимое. Здание главной полиции горело. Ворота его были взломаны, стекла выбиты, в окнах мелькали какие-то люди. На улицу летели пачки связанных бумаг и списков, толпа их подхватывала и бросала в костры, отблеск которых далеко освещал рассветное небо. Из ворот вывели толстенького добродушного старичка в генеральской форме. Двое фабричных вели его за руки, какой-то солдат подталкивал коленом в зад.