Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам

«Анатолий Васильевич!..

На диспуте о «Зорях» вы рассказали массу невероятных вещей о футуризме и об искусстве вообще и… исчезли. К словам наркома мы привыкли относиться серьёзно, и потому вас необходимо серьёзно же опровергнуть.

Ваши положения: 1) театр – митинг надоел, 2) театр – дело волшебное, 3) театр должен погружать в сон (из которого, правда, мы выходим бодрее), 4) театр должен быть содержательным, 5) театру нужен пророк, 6) футуристы же против содержания, 7) футуристы же непонятны, 8) футуристы же все похожи друг на друга и 9) футуристические же украшения пролетарских праздников вызывают пролетарский ропот.

Выводы: 1) футуризм – смердящий труп; 2) то, что в «Зорях» от футуризма, может только «компрометировать»».

Все эти «выпады» наркома Маяковский принялся опровергать. И предъявил убедительные (с его точки зрения) «факты» достижений футуристов: само существование «коммунистов – футуристов» и выпускаемой ими газеты «Искусство Коммуны», постановка «Зорь», свои «Мистерию-буфф» и «150 000 000», а также то, что в советских школах «девять десятых учащихся – футуристы». Статья заканчивалась словами:

«На колёсах этих фактов мчим мы в будущее,Чем вы эти факты опровергните!»

Сочиняя это письмо (и выступая на диспуте), Маяковский знал, что с ним солидарен и его непосредственный начальник, глава РОСТА Платон Керженцев, который 20 ноября опубликовал в «Правде» статью «Драматургия тов. Луначарского». В ней, в частности, говорилось, что в пьесах наркома («Оливер Кромвель», «Маги» и «Иван в раю») очень многое не отвечает коммунистической идеологии.

В ответ Луначарский организовал диспут – он состоялся 26 ноября 1920 года в московском Доме печати.

Поэт «для чего-то»

Диспут проходил по уже устоявшимся правилам: сначала Луначарский сделал доклад «Комментарии к моим пьесам», затем свою точку зрения огласил Керженцев. Далее начались прения, в которых принял участие и Маяковский. Поэт сказал:

«Товарищи, обычно положение ораторов, выступающих против Луначарского, крайне невыгодно: или Луначарский поспешно исчезает по необходимому делу, и оратору не даётся ответ, или Луначарский получает последнее слово как докладчик, и бедному оратору не поздоровится.

Я, как испытавший коготки Анатолия Васильевича, не хотел бы повторения, но я думаю, что его коготки будут милостивы, потому что то, что говорил Луначарский, любому может показаться: позвольте, это говорил футурист самый настоящий, но не тот футурист, как впоследствии я вам докажу, который подразумевается мною, а тот, который с общей точки зрения считается футуристом».

Здесь мы остановимся, потому что в комментариях (13-томника) сказано:

«Стенографическая запись выступления Маяковского не правлена (качество её неудовлетворительно)».

В самом деле, сходу понять то, о чём говорил Маяковский, очень трудно. В некоторых произнесённых им фразах отыскать смысл просто невозможно. Комментаторы 13-томника считали, что в этом виновна стенографистка, «неудовлетворительно» записавшая услышанное. Но, скорее всего, здесь надо винить и самого Владимира Владимировича, чьи выступления частенько бывали чрезвычайно сумбурными. Вот какой фразой завершилась его речь на том диспуте:

«Нет, Анатолий Васильевич, с точки зрения идеологической правильно это или неправильно, но, как человек искусства, как профессионал…я утверждаю, что с точки зрения искусства современного, пытающегося встать на коммунистические рельсы и вместо мистики своё дело как производство, – и то, что говорил Луначарский, и то, что говорил Керженцев, – пустяки».

Эту фразу, опубликованную в 12 томе собрания сочинений поэта, так и тянет назвать бессмысленным набором слов, абракадаброй. Видимо, не случайно Михаил Кольцов потом написал:

«После диспута в Доме печати, где обсуждались драматические произведения Луначарского, и где Маяковский резко критиковал пьесы А.В., последний подметил, что Маяковский бледен, грустен, и собирается поехать "подбодрить "поэта».

К этому времени относятся и воспоминания Ильи Эренбурга о разговоре с Сергеем Есениным, который «вдруг обрушился на Маяковского» за его стихотворение «Всем Титам и Власам РСФСР», опубликованное в журнале «Вестник театра». Написано оно было в связи с неурожаем на значительной части территории страны Советов. В стихотворении втолковывалось крестьянам («Титам да Власам»), что деревня, которой нужны гвозди, должна поставлять городу хлеб – ведь гвозди эти делает город. В качестве примера говорилось о Тите, который хлеба городу не дал. Когда же у этого Тита расковалась лошадь, ему пришлось ночевать в лесу, и там его «сожрали волки». Заканчивалось стихотворение назидательным четверостишием:

«Ясней сей песни нет, ей-ей,кривые бросьте толки.Везите, братцы, хлеб скорей,чтоб вас не съели волки».

Есенин, прочитав стихотворение, сказал:

«Тит да Влас… А что он в этом понимает? Да если бы и понимал, какая это поэзия?»

Эренбурга слова эти не удивили – он часто видел пикирующихся Есенина и Маяковского. И всё же…

«Всё же я спросил Есенина, почему его так возмущает Маяковский.

– Он поэт для чего-то, а я поэт от чего-то. Не знаю сам, от чего… Он проживёт до восьмидесяти лет, ему памятник поставят… А я сдохну под забором, на котором его стихи расклеивают. И всё-таки я с ним не поменяюсь.

Я попытался возразить. Есенин был в хорошем настроении и нехотя признал, что Маяковский – поэт, только «неинтересный». Он начал спорить с футуристами.

– Искусство вдохновляет жизнь, оно не может раствориться в жизни… Народ? Уж на что был народен Шекспир, не брезговал балаганом, а создал Гамлета. Это не Тит и не Влас…

Он снова декламировал Пушкина, говорил:

– Написать бы одно четверостишье такое – и умереть не страшно… А я обязательно скоро умру…»

Сам Есенин написал тогда стихотворение «Исповедь хулигана», в котором говорил:

«Синий свет, свет такой синий!В эту синь даже умереть не жаль.Ну, так что ж, что кажусь я циником,Прицепившим к заднице фонарь!..

Башка моя, словно август,Льётся бурливых волос вином.Я хочу быть жёлтым парусомВ ту страну, куда мы плывём».

Живший в Вологде давний друг Есенина Алексей Ганин в тот момент не имел возможности печататься. Поэтому сборник своих стихов «Красный час» он издал литографическим образом.