Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

В конце июня 1935 года Пастернака, находящегося в состоянии глубокой депрессии, по личному распоряжению Сталина чуть ли не насильно привезли в Париж на Международный конгресс писателей. Он провел в Париже 10 дней. Где-то в кулуарах конгресса или в гостинице он виделся с Цветаевой и ее семьей. Цветаева назвала это свидание «невстречей».

Это была грандиозная «невстреча»: больной Пастернак, ощущавший за спиной дыхание соглядатая, и пылкая Марина, ждущая откровений. Он пытался объяснить ей что-то о своей болезни, про вызов Сталина, про какие-то «ограничения». И озираясь и сипя — исхитрился шепнуть про ужас несвободы, выплеснуть заклятие — «не приезжай!» Вперемешку с фальшивыми фразами о конгрессе.

Она не поняла ничего. Разве могла парижанка понять, что невнятное бормотание Бориса Леонидовича в коридорах конгресса вызвано не столько изменением чувств к ней, сколько маячившими за спиной стукачами. Гордая женщина почувствовала лишь главное — ему сейчас не до нее. Не делая попыток больше увидеться с Борисом Леонидовичем, она уехала с Муром к морю за неделю до отъезда Пастернака из Парижа. В том состоянии, в каком Борис Леонидович предстал перед Цветаевой, он был ей неинтересен. Очевидно, охлаждение было взаимным: Пастернак влюблен в другую женщину, его уже перестало восхищать то, что пишет Цветаева; эволюция его собственного творчества уводила его в другую сторону. Ведь ко времени «невстречи» прошло тринадцать лет с начала их переписки — оба изменились. Но он оставался другом и как друг пытался предостеречь. Не понимая, что она — не сможет понять его иносказания!

Цветаева потеряла последнего единомышленника. Настоящий разговор между ними не состоялся. Цветаева не посвятила его в конфликт, раздиравший ее семью, Пастернак не смог сказать ей о том, что происходит в Советской России и с ним самим. Цветаева, живущая в ненавистном Париже, не могла понять, что значит «депрессия» и «страх» для советского человека. Даже если они с Пастернаком пытались что-то сказать друг другу, то «мимо», не слыша и не понимая один другого. Цветаева уехала из Парижа с тяжелым чувством — может быть, окончательной утраты. Впереди была еще встреча — через несколько лет в Москве.

«Нищеты вековая сухомять»

Кончилось лето, Цветаева с семьей переехала из Вандеи в Бельвю под Парижем; после улицы Руве они никогда больше не жили в городе и за следующие 12 лет сменили еще пять пригородов и шесть квартир — одна другой хуже, ведь финансовое положение семьи было критическим. Это были рабочие задворки и жалкие жилища, не имевшие никакого отношения к городу с манящим названием Париж. Марину не публиковали, творческие вечера стали редкостью. Помогали друзья, которых, несмотря на ее постоянные заявления об одиночестве, было не так уж мало. Марина, усмирив свою гордость, принимала помощь — ведь она сама всегда делилась последним и знала, что именно так поступила бы с нуждающимися.

Судьба этой рожденной в благополучии женщины возложила миссию добытчицы на ее хрупкие плечи. Заработок зависел не столько от ее работоспособности и выдачи материала «на гора» — работала Марина много и постоянно. Самым сложным было пристроить стихи в журнал и исхитриться получить за публикацию деньги.

Отношения Цветаевой с редакциями складывались неоднозначно. В довоенной русской эмиграции существовало множество разного толка и направлений газет, журналов, сборников, альманахов. Одни сменяли другие, конкурировали и открыто враждовали друг с другом. Цветаеву печатали неохотно, а с теми, кто самовольно сокращал ее тексты, она отношения прерывала. Гонорары были крошечные, и те приходилось вымаливать «Христа ради» у скаредных издателей. И все же гордая Марина ходила, сидела под дверями бухгалтерий, чтобы не только прокормить семью, но и обучать детей в хороших школах. А ведь она знала себе цену. И другие знали, тем с большим удовольствием, зачастую, заставляли унижаться. Помощь друзей, знакомых и незнакомых, наряду с чешским «иждивением», была основным реальным «доходом» Цветаевой. Д.П. Святополк-Мирский несколько лет присылал Эфронам деньги на квартиру — две трети-их взноса. Постоянно помогали приятельницы и даже никогда не видавшие Цветаеву люди не только хлопотами о ее литературных и житейских делах, но финансово. Раз или два передавал с оказией для Цветаевой некие суммы Борис Пастернак.

Нашелся однажды меценат, поклонник поэзии Цветаевой, субсидировавший издание книги «После России. 1922–1925». Той единственной, что удалось напечатать в Париже за 14 лет.

В поисках заработка в тридцатые годы Цветаева пыталась все же войти во французскую литературу, не поступаясь своими принципами: переводить свои стихи и прозу. Первой французской работой ее стал перевод «Молодца». Ей устроили чтение поэмы в литературном салоне. Во все уши жужжали хвалебные слова — но никто не помог напечатать поэму. У нее появилась идея перевести к юбилею Пушкина любимые стихи и выпустить небольшую книжечку переводов. Удалось пристроить в журналы лишь несколько из них, за гроши. Можно представить, как враждебен был Цветаевой сытый город ленной, нарядной жизни, загнавший ее в вонючие пригороды, в жалкие конуры. Не поделившийся ни граном своего воспетого щедрого радостного великолепия. Щедрый на унижения и злобу. Отвергавший ее стихи, презиравшей в Цветаевой творца. Поэт Цветаева Парижу оказалась не нужна — как она и предполагала. Да ведь и она не пыталась подстроиться — стать «парижским» автором, воспевая версали, химер или оплакивая эмигрантские страдания. За 13 лет Цветаева не посвятила Парижу ни строчки — она до него не снизошла.

Наиболее реальной возможностью заработка в Париже были литературные вечера — мучительное «мероприятие» для Марины, а не творческий праздник. После переезда из Чехии Цветаева ежегодно устраивала по два-три, а в 1932-м удалось, превозмогая себя, организовать даже четыре вечера. Авторский вечер требовал больших усилий и забот: достать помещение — получше и подешевле, дать объявление в газеты, отпечатать — тоже подешевле — и главное — удачно распространить билеты. Обычно в подготовке к вечеру принимала участие вся семья, в составлении и развозке билетов помогали Аля и Сергей Яковлевич, в день выступления Аля сидела в кассе. А самое унизительное — распространение билетов среди влиятельных персон приходилось брать на себя самой Цветаевой. Успех зависел от дорогих билетов, которые следовало лично или через друзей и знакомых предлагать меценатам, литературным и окололитературным дамам. Для богатой эмиграции это была «благотворительность». Здесь многое зависело от умения нравиться, быть приятной, умения завязывать и поддерживать нужные связи. Дух противоречия Цветаевой восставал против всякой неискренней попытки пробиться, завязать полезное знакомство. Зажав гордость в кулак, она все же пыталась сделать все возможное.