Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Да, – ответил он. – Во время последней встречи с Эльзой Брендштрём я спросил ее. 500 тысяч человек – сказала она. До сегодняшнего момента…

Пришла весна. Я встречаю ее вместе с Шуленбургом. Наш один час непроизвольно затягивается на два и три часа. Теперь я спокоен. Как только Ольферт увидел, что я у него ищу защиты, он ушел с моей дороги. Почувствовал, что я из крайней необходимости могу ему признаться, возможно, даже полагает, что я уже это сделал. Впрочем, вот уже пару дней он прогуливается с одним вольноопределяющимся. А разве еще совсем недавно он не высмеивал подобные парочки?

Мы редко разговариваем друг с другом, Шуленбург и я. Мы только вышагиваем, твердо, размеренно, спокойно. И иногда мне кажется, словно целебная сила проистекает от ходьбы с этим тихим, сильным человеком. Лишь однажды, когда я пожаловался, что не знаю, с чего начать после этого времени, сказал он пару слов.

– Глупости! – коротко сказал он. – Это слабость! По-латыни это звучит Probantur tempostate fortes!

– А чем займетесь вы, господин лейтенант? – спросил я.

– О, – уверенно ответил он, – чем-нибудь! Возможно, сделаюсь коммерсантом, возможно, фермером – всегда можно что-нибудь найти! Я не позволю победить себя. С прошлым я покончил. Теперь во второй раз наступает время, когда больше, чем ранее, требуются люди, желающие быть честными. Нет, я не хочу принадлежать к людям, которые вечно живут вчерашним днем.

Мы долго разрушали – теперь должны снова строить!

Эти слова крепко засели во мне. «Да, это наш путь! – думал я. – И мой особый: стать крестьянином. Как мой Под…»

Я вдруг почувствовал, что я в мои тяжелейшие времена, после падения Ольферта и потери Пода сомнамбулически набрел на нужного человека! И обрадовался, что интуиция еще не изменила мне…

В известном смысле хорошо, что наша еда день ото дня становится все хуже. По ночам спокойнее, когда питание плохое. Нет избытка сил, будоражащего мозг и волнующего кровь.

Я верил, что в плену все зависит прежде всего от того, чтобы избежать физической слабости, я узнал, духовное разрушение не только опаснее, но его куда труднее преодолеть. Что нам остается? Ничего, кроме фантазий… Они наш и зеленый лес, и наше прибежище, и наш приют… Но он всегда населен девушками, этот наш лес…

Мы мечтаем или говорим – всегда все вращается вокруг того, по чему мы больше всего изголодались: вокруг женщин! И все больше и больше воспаляется наша фантазия, естественное больше не ублажает, удовлетворение уже не в состоянии затушить пожар, он разгорается все сильнее, все бессмысленнее наш мозг играет с тем, что нам мучительнее всего не хватает.

Одни уже рассказывают о летаргических снах, другие об ужасных отклонениях. Если первая же женщина, которой мы будем обладать после всего этого, с умом и любовью не излечит и не успокоит нас, мы на всю жизнь останемся с отклонениями – с нами волна половых извращений захлестнет нашу старую родину…

Я иду на Холм родины. С недавнего времени на него никто не приходит. Один молодой капитан там перерезал себе горло бритвой. Когда его нашли, он лежал на животе, обратив лицо на запад, словно до последнего вздоха глядел на родину…

С тех пор холм пуст, но я, несмотря на это, поднимаюсь наверх. Погребения начались снова, но нам этой весной уже не разрешают их сопровождать. И только с этого холма можно видеть, как их выносят, – зачем мне это? Я засыпаю засохшую лужу крови капитана песком, теперь ее почти не заметно.

Узкая тропа к кладбищу снова пожелтела от опилок и стружек – караваны тянут процессии наверх, с утра до вечера, день за днем. Я смотрю им вслед, словно желая просверлить взглядом гробы. Этими процессиями увезли наверх и моих товарищей: Шнарренберга, моего вахмистра, Бланка, ребячливого приказчика, Пода, простого крестьянина… Сначала я хотел встать у мертвецкой и ждать, пока их вынесут… Но тогда мне, возможно, пришлось бы просмотреть тысячи две трупов, рассматривая, ища, чтобы обнаружить старые, милые черты… Нет, я бы этого не выдержал.

При этих мыслях меня снова охватило одиночество, чувство безнадежности. И я падаю на землю, испятнанную кровью отчаявшегося человека, в отчаянии, как и он, и от боли грызу песок. Перед моим внутренним взором моих товарищей выносят на кладбище, одного за другим, две, три тысячи. И один из них был мне дорог, как брат: драгун Подбельски…

«Я последний!» – простонал я. Что я могу еще поделать? Нет, мне уже не быть спокойным, нормальным, довольным человеком! Куда делся «разъезд» Тоцкого? Я никогда не сумею забыть, всегда, всегда буду я помнить: веселого Брюнна онанизм превратил в идиота. Малыша Бланка, девицу, съела чахотка. Твердого Шнарренберга уничтожила утраченная победа. Гордого Зейдлица живым проглотила война. Стойкого Ольферта разрушил секс. Крепкого Пода перемолола тоска…

Для чего же мне возвращаться домой? Не лучше ли последовать за ними? Здесь, на холме, где один уже показал мне пример? Не умнее ли отказаться от жизни, в которой возможно такое, что нам привелось пережить? Может, все это продлится еще пару лет? А если даже и нет – что я могу делать дома? Разве из-за этой войны весь мир не стал для меня сплошной Сибирью?

Да, разве не повсюду для нас Сибирь? Потому что мы никогда этого не забудем…

Я переворачиваюсь. Я бью себя по вискам. «И я смогу жить как прежде?!» – кричу я в землю.

После всего?

Ложиться спать и вставать?

Есть и пить?

После всего?

Возможно, жениться?

Наплодить детей?..

Снова я пробираюсь по черной топи, пока крошечное происшествие опять не выбрасывает меня на твердую почву. Это было словно ничто и в то же время несказанно много: я стоял у окна и видел проходящим мимо лейтенанта Шуленбурга, маленького, стройного кадрового офицера. Прямо, гибко и молча шел он своей дорогой – честный, порядочный, устремленный в будущее.

– Что бы он делал, если бы обладал твоими языковыми познаниями? – непроизвольно спросил я себя.

«Бежал бы!» – проносится в моей голове.

В тот же самый момент я решился, вся моя слабость исчезла. Да, я хочу бежать, снова жить полной жизнью – все, что было здесь, утопить в полнокровном переживании, смыть преодолением крайних опасностей!

Как Шуленбург я не смогу преодолеть Сибири, для этого я слишком молод, и пережил больше его… Я смогу это одолеть только тогда, когда, словно смертельно больной, очертя голову брошусь в целебный источник! Только так я смогу избавиться от своих струпьев и обрести новые силы…

Разве наш Белокурый Ангел не сказала при своем последнем посещении: «Я знаю, друзья мои, насколько эта борьба – пленение – жесточе и горше любой другой! Но она, несмотря ни на что, может привести к победе. И тогда приведет вас к такой зрелости, которой не достигнешь в повседневной жизни!»