Мария Барятинская - Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870–1918

Мы все были глубоко опечалены отъездом ее величества из Киева. Нам казалось, что с ее отъездом мы утратили всякую надежду. Ее так все горячо любили, что, когда она уезжала на дрожках, возница сказал мне: «Не могу понять, почему императрица уехала из Киева». Я ответила: «Она уехала по приказу комиссара». Тот озадаченно посмотрел на меня и, покачав головой, произнес: «Но императрице нет никакого дела до комиссара! Я несколько раз подвозил ее в коляске и видел, как ее величество благосклонно кланялась каждому! А еще я знаю, что она постоянно приезжала в госпиталь и что раненые радовались, видя ее, некоторые из них – мои земляки, из одной деревни». Эти добрые слова простого крестьянина утешили меня.

Все это время императрица Александра Федоровна пребывала в Царском Селе, не имея никаких вестей об императоре. Она сама выхаживала своих больных детей, находясь в окружении пьяных солдат-бунтовщиков, и ей трудно было даже получить воду (для питья), которую ей должны были приносить в бочках и бутылках, поскольку водопроводные трубы полопались от мороза, и этой поломкой никто не занимался, но она мужественно переносила все эти неудобства. Я особо хочу отметить один случай, когда императрица увидела, как ко дворцу подходят мятежники, а некоторые солдаты, все еще верные ей, желали защищать ее от бунтовщиков. Ее величество немедленно вышла вместе с одной из своих дочерей к воротам, через которые бунтовщики пытались прорваться ко дворцу, и умоляла, чтобы не было боя, – она не хотела кровопролития.

Как я раньше рассказывала, император послал генерала Иванова специальным поездом во главе георгиевского батальона в надежде, что они прибудут вовремя, чтобы справиться с революцией. Но было слишком поздно, потому что генерала Иванова и его войска так же останавливали, как и его величество, революционные рабочие на железной дороге, и лишь после сильного сопротивления ему разрешили войти в Царское Село. Генерал, прибыв в два часа дня, направился прямо во дворец и принес императрице первые печальные новости о том, что произошло с его величеством со времени, как он оставил Могилев. Он сообщил ей, где находится и что делает его величество. Первую новость об отречении императора принес императрице великий князь Павел Александрович, дядя царя.

Бедная императрица почти впала в прострацию, узнав обо всем, что случилось, но, быстро взяв себя в руки, проявила замечательное самообладание и мужество, думая только о своих детях и лежащей на ней обязанности утешать всех, кто находился вокруг нее. Хотя у нее самой здоровье было слабым и в любой момент мог произойти сердечный приступ, сопровождаемый жуткими болями, она никому не разрешала дотрагиваться до своих больных детей и ухаживала за ними сама.

Очень скоро почти вся челядь ее покинула, оставив одну в горе. И все же среди них нашлось несколько верных душ, бывших к ней исключительно внимательными и проявивших сочувствие и симпатию. Например, граф Адам Замойский оставался при ней, пока его силой не изгнали из дворца по приказу Керенского. Аристократическое, галантное поведение и уважительное сочувствие этого поистине благородного человека, всегда делавшего все, что в его власти, чтобы облегчить трудности одиночества ее величества, оказали огромную поддержку несчастной императрице.

Встреча после разлуки императора с его супругой и семьей была невероятно трогательной, потому что царь обожал императрицу и своих детей, а они всегда были самой счастливой и нежно любящей семьей.

И вот теперь императору пришлось действительно «презреть наслаждения и пережить трудные дни». В Царском Селе ему разрешалось гулять только в маленьком уголке парка, который был окружен высокой металлической оградой, и здесь он часто с целью физической разминки и снятия душевного напряжения вскапывал землю. За высокими прутьями забора многими часами стояли солдаты-бунтовщики, которые, похоже, находили удовольствие в том, что издевались над ним, делали оскорбительные замечания и глумились над его величеством.

Император в то время подвергался немыслимым унижениям и оскорблениям: поведение рядовых солдат становилось все более наглым и агрессивным, и они сознательно стремились создать для него наиболее невыносимую атмосферу. Как-то перед окном комнаты маленького цесаревича они убили его маленького ручного козлика, причем сделали это так, что он не мог не видеть этой сцены. Солдаты и другими самыми разнообразными способами демонстрировали свою грубость и жестокость.

Его величество был вынужден принимать все эти страдания от тех, кто до сих пор были его верными подданными, а теперь стали злейшими врагами и могли в любое время угрожать жизни своего монарха. Какой же удивительной натурой и каким характером должен был обладать император, чтобы вынести все эти мучительные испытания! Потом императора разлучили с императрицей, и они могли видеться и разговаривать только во время приема пищи.

У нас все было очень мрачно. Но ни с чем нельзя было сравнить состояние беспорядка, царившее на киевском железнодорожном вокзале, которое воистину не поддавалось описанию. Я буквально пришла в ужас, когда увидела все это. Бывший императорский зал ожидания, специально устроенный для приема монаршей семьи, напомнил мне авгиевы конюшни. Вся настенная шелковая драпировка была разорвана и превратилась в лохмотья, уже непристойно грязные. На полу, который был покрыт темно-красным ковром, от которого сейчас осталось лишь несколько потрепанных полос, лежали вповалку солдаты, ожидавшие поезда, чтобы добраться домой.

Такая же картина была на перроне, где было не пройти, не наткнувшись на массы людей, которые в большей своей части унесли с собой с фронта винтовки, принадлежавшие их воинским частям Когда поезд остановился у перрона, эта толпа людей вскочила, побежала, толкаясь, крича и матерясь, стремясь прорваться в вагоны, пытаясь взять их штурмом. Это была настоящая атака. (Было бы лучше, если б они сберегли свою энергию для атаки на врага.) Вагоны немедленно были набиты битком; остальные солдаты, которым не удалось втиснуться, забирались на крыши вагонов, и многие тут же падали, как только поезд трогался с места. Все эти солдаты были дезертирами, бросившими фронт, несмотря на усилия их командиров и офицеров поддержать их энтузиазм призывами к их чувству патриотизма.

Однажды, когда я проходила по площади на главной улице, где был установлен памятник бывшему премьер-министру Столыпину, убитому в Киеве, я стала невольным свидетелем сцены столь же отвратительной, как и дикой. Этот памятник должен был быть убран согласно приказу – не могу сказать, какого правительства, потому что Россия уже была неуправляема, а просто плыла без руля и ветрил. В момент, когда я проходила мимо, кто-то из толпы, окружившей это место, попытался свалить статую в глубокую яму, вырытую рядом с пьедесталом, в которую памятник рухнул с ужасным грохотом. К шее статуи привязали длинную веревку, чтобы можно было перетащить эту тяжелую каменную глыбу. Вокруг толпились зеваки, хихикая и произнося неприличные шутки. (Не думаю, что хотя бы половина из них вообще представляла, чья это статуя.) На меня нахлынуло чувство отвращения – подумать только, что я оказалась невольно зрителем такой сцены, – и я постаралась как можно быстрее пробраться сквозь толпу и уйти.