Дитрих фон Хольтиц - Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945

Немецкий народ, заранее получавший предупреждения своего правительства о том, что его ожидает в случае поражения, видел, после безоговорочной капитуляции он полностью оказался во власти произвола победителей. Поэтому, постоянно помня о том, что его ждет, он даже в ситуации неотвратимо надвигающегося краха продолжал вести борьбу, вплоть до ее печального финала, вместо того чтобы благоразумно прекратить ее, когда пришло время.

В США – стране, чья жизнь не была нарушена войной, не испытавшей никаких потерь и разрушений на собственной территории, не знавшей, что такое разрушенные города, – отношение к немецким военнопленным как на заводах, так и в других местах, где они работали, было если не дружелюбным, то по крайней мере нейтральным. Во Франции же, дважды за непродолжительный отрезок времени становившейся полем сражений, отношения были совсем другими. К тому же страна столкнулась с серьезным внутренним кризисом: экономика ее была дезорганизована, население разобщено, активно вели подрывную деятельность коммунисты; вследствие этого наши пленные становились первыми жертвами хаоса. Франция, фактически лишившаяся армии, быстро сформировала новую, в которой отсутствовали многие вспомогательные службы, в том числе те, что должны заниматься военнопленными. Красный Крест, несмотря на свой международный характер, в большей или меньшей степени сохранял зависимость от страны происхождения, Швейцарии, и не имел веса и влияния, необходимых для того, чтобы прекратить страдания военнопленных, становившиеся порой нечеловеческими. В бывшие немецкие концлагеря, где люди, заточенные туда по причине своего расового происхождения или политических убеждений, содержались в жутких условиях вместе с уголовниками, теперь загнали побежденных солдат, которые никоим образом не были ответственны за совершенные ужасные преступления.

Лагеря в Германии

В начале лета 1946 года нас перевезли в Германию и поместили в лагерь близ Ульма. Там мы встретили старых товарищей и друзей и впервые узнали подробности о крахе рейха и судьбе восточных областей Германии. Только там многие из нас в полной мере осознали все масштабы произошедшей катастрофы. Я в первую очередь имею в виду солдат Африканского корпуса, которые потерпели поражение после долгой череды побед, вследствие чего их мнение о Гитлере и нацизме в основном было менее критичным. Наконец-то мы получили более точные сведения о наших близких, об их жизни в оккупированной стране, об их заботах, нуждах и нищете, в которой им приходилось существовать. Мы узнали о печальной судьбе беженцев с востока и страшных бедах, жертвами которых стало население, бежавшее из восточных областей Германии (и стран Восточной Европы, где жило много немцев). В тот момент все это было для нас совершенно новым и глубоко нас потрясло. В нашей группе находились представители самых разных кругов. Наряду с офицерами в ней были дипломаты, ученые, врачи, высокопоставленные чины СС и Имперской трудовой службы. Атмосфера в лагере, как и во всей Германии, была тягостной, а долгая изоляция в заключении делала ее еще более тяжелой. Естественные трудности усугублялись царившей в стране нищетой, и многие из нас только тогда узнали о чудовищных людских и материальных потерях, причиненных последними месяцами войны. Прибавьте к этому относительную неуверенность в собственном будущем. Ходили слухи, что немецких генералов отправят на остров Святой Елены или в Африку. При том произволе, что совершался в отношении побежденной Германии, можно было ожидать самого невероятного.

Многих заключенных, среди которых были мои товарищи, увозили в наручниках агенты американского СИК[87], чтобы передавать их трибуналам. Нервное напряжение, усиливавшееся лагерной теснотой, приводило к развитию настоящей клаустрофобии. Конечно, мы пытались черпать силы и находить отдушину в интеллектуальной деятельности. Но и тогда мы оставались в состоянии страшного напряжения, поскольку не удавалось отвлечься от тревожных мыслей о будущем.

Поэтому конференции, дискуссии и разговоры, которые могли бы помочь нам вернуть уверенность, оказывались неэффективными кратковременными средствами. Наконец, мы стали получать почту, но узнаваемые из писем новости о голоде, нищете и материальных потерях не способствовали избавлению от пессимизма. Также мы впервые получили более точные сведения о преступлениях, совершенных в концлагерях. В большинстве случаев новая информация вызывала либо крушение иллюзий, либо отказ признавать эти факты. Лишь очень немногие считали своим долгом объективно расследовать эти преступления и искать истину, поскольку все было скрыто под взаимными обвинениями и подозрениями. Не делалось никакой разницы между национал-социализмом и патриотизмом. Часто обсуждался вопрос о нашей виновности, и высказывались самые разные мнения, от старого нацистского тезиса об измене генералов до утверждения о праве на нарушение по собственному разумению воинской дисциплины. И здесь тоже полностью отсутствовала необходимая для объективности суждений отстраненность. Из Ульмского лагеря меня на некоторое время перевели в бывший немецкий лагерь в Оберурзель (севернее Франкфурта-на-Майне). СИК специально приказал, чтобы все перемещения заключенных производились через этот лагерь. Пережитое там составляет самую мрачную часть моих воспоминаний о времени, проведенном в плену, а то, что это был прежде немецкий лагерь, создавало особенно болезненный дополнительный фон. Нас держали в отдельных камерах, стены которых сильно нагревались, что делало пребывание в них невыносимым. Такое обращение было недостойным и совершенно негуманным. Нас унижали самыми разными способами, и американские солдаты, охранявшие лагерь, не упускали случая воспользоваться нашей беспомощностью. После того как у нас отняли ремни, подтяжки и галстуки, нас заставили самих ходить за порцией еды в коридор; поскольку руки у нас были заняты, мы не могли поддерживать свои штаны. То же самое было и когда мы выходили в туалет. Я в первый же день объявил голодовку против таких унижений.

Из Оберурзеля меня, наконец, перевели в лагерь Аллендорф. Там содержалась группа генералов и штабных офицеров, писавших историю войны для американского Военно-исторического департамента. Условия проживания и питание там были хорошие. Мы жили в бараках, окруженных отдельными садиками; у нас были приличные комнаты, и нам разрешались свидания с родственниками. Наша моральная подавленность проходила. Мы могли спокойно вспоминать прошлое, не опасаясь помех или издевательств. Исключение составляли допросы, на которые СИК часто вызывал некоторых наших товарищей. Американские офицеры относились к нам дружелюбно и во всем поощряли нашу работу. В нашем распоряжении имелись наши же штабные карты, дополненные картами американских штабов. Выполняемая нами работа представляла большой интерес для истории войны с немецкой стороны, и только собственными средствами выполнить ее было невозможно. Неодобрение, которое некоторые слои населения выражали по поводу нашего труда, абсолютно неоправданно, поскольку им неизвестны вложенные в него усилия. Упрек в разглашении нами профессиональных секретов не выдерживает критики, потому что никаких секретов не осталось. Всего в лагере находилось триста офицеров и генералов, в том числе четыре генерала, командовавшие у меня дивизиями. Здесь тоже существовал большой разброс во мнениях и оценках, но расхождения сглаживались во время обсуждений; атмосфера была откровенной и объективной. В апреле 1947 года меня освободили.