Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - Игорь Миронович Губерман
Я даже не пробовал понять: ошалело вертел головой, рассматривая неисчислимое количество родственников, замерших на каменных скамьях амфитеатра, а после стал выискивать глазами свою любимицу в летной форме (внучка наша попала в военно-воздушные части, что само по себе было предметом гордости). Тем временем какой-то большой воинский чин зачитывал им слова присяги, а они хором повторяли каждый отрывок. Я давно уже рассмотрел внучку, но пока глаза у меня только слабо слезились – очень уж был трогателен и смешон этот девичий строй. Но дальше – каждая из них подходила к группе офицеров, ей вручали винтовку и Библию, а она, прижав книгу к левой груди, громко произносила: «Клянусь!»
Я вытер глаза, искоса глянул на скамьи сзади меня (нас было человек восемьсот) и обнаружил множество прослезившихся матерей, отцов, бабушек и дедов. Настала как раз очередь внучки, тут уж я заплакал не стесняясь. Никогда не подозревал в себе такой сентиментальности. Сразу после церемонии присяги их отпустили в объятия родственников, и огромная толпа расселась на зеленой поляне возле плаца, устроив нечто вроде пикника. Каждая группа обнимала-поглаживала свое сразу повзрослевшее дитя (с винтовками они уже не расставались), уважительно трогала на пилотке значок военно-воздушных сил (внучка очень им уже гордилась и так засовывала пилотку под погон, чтоб он был виден), а главное – старалась пообильней покормить домашними продуктами упорхнувшее чадо. Остальные закусывали прямо на трибунах. Девки сияли! Представляю себе, как их муштровали две недели, обучая маршировать и перестраиваться.
По прошествии двух лет моя внучка, доблестно отслужив в армии, в самом конце своего патриотического срока угодила в настоящую военную тюрьму. На двадцать дней. Она с однополчанами обоего пола вечером то ли немного выпила, а то ли накурилась, но вошла в кураж и позвонила домой какому-то офицеру (телефон его откуда-то имелся). Когда тебе довольно поздним вечером звонят твои солдаты и говорят, какой ты сукин сын и вообще скотина, не любимая никем, то глупо утром не доложить об этом начальству. Внучка моя никого, естественно, не выдала, вину взяла исключительно на себя и получила срок. Но это же израильская армия: ей тут же было предоставлено свидание с матерью, чтоб та везла в тюрьму продукты повкуснее, сигареты и какое-нибудь назидание. Внучка сидела веселая и счастливая – увидев мать, она восторженно сказала:
– Мама, я теперь как дедушка!
И старый зэк, узнав об этом, стыдно прослезился.
Ощущения совсем иные довелось мне испытать чуть позже – на торжестве обрезания моего младшего внука.
Меня как патриарха пригласили быть сандаком – это человек, на коленях которого лежит младенец в то время, как невозмутимо строгий моэль (ре́зник в просторечии) отсекает восьмидневному малышу крайнюю плоть. Я в ужасе хотел было отказаться, но взял себя в руки, уселся на стол (кресла подходящего не оказалось) и твердым голосом попросил сына, чтоб меня немедленно окатили холодной водой, если я поплыву от выступившей крови. Все сочувственно засмеялись и обещали.
Оказалось все совсем не страшно, очень уж подвинулась технология этого ритуала, я изготовился к самой (на мой взгляд) важной части процедуры. Мне рассказали, что за те секунды, что моэль выпрямляется, совершив обрезание, сандак может (и должен) молча произнести про себя пожелания младенцу на предстоящую жизнь – и они сбудутся. К этой важной части торжества я приготовил слов примерно десять, но успел проговорить только три (очень уж быстро выпрямился моэль), но вполне достойных пожелания-напутствия: чтобы он был веселым, умным и ебливым. И очень был я собой доволен, что не плюхнулся в обморок от проступившей капельки крови. Так что напился в тот день с полным и законным основанием.
О доме нашем в Иерусалиме (почти тридцать лет мы в нем живем с женой, а дети уже съехали) просто грех не рассказать. В нем восемь этажей (мы – на пятом), ничем архитектурно он не замечателен. И эфиопы в нем живут, и люди глубоко религиозные, и несколько семей, подобных нашей, то есть светских. Событий же выдающихся в нем было два: жители какой-то верхней квартиры завезли на крышу мешки с землей и принялись разводить марихуану, а живущие внизу устроили в подвале казино.
Мы с женой про то узнали, встретив как-то поздно вечером небольшую группу полицейских, провожавших двух соседей в наручниках.
Но это не главное, что я хотел рассказать о нашем доме.
Здесь я навсегда расстался с мифом о приверженности нашего народа к чистоте. Та куча мусора, порой огромная, что лежит у лестницы к подъезду, – очевидное и грустное опровержение вековечного мифа. Раз в неделю ее сметают, но она тотчас вырастает снова. Здесь и картонные стаканчики из-под воды, и обрывки объявлений с соседней синагоги, и обертки от бесчисленных магазинных сладостей, и множество другого беспородного сора. Ибо невдалеке стоят на маленьком дворе две скамейки, а на них сидят местные жители, и ветер метет отходы их жизнелюбия прямо к подъезду. И никого эти завалы не беспокоят. Мы писали в разные инстанции, прикладывая фотоснимки этих куч, – все бесполезно.
А на все это наложился следующий сюжет. Некий влиятельный раввин где-то сболтнул, что обладает неопровержимым знанием: Мессия, который скоро спустится на нашу землю (наконец-то!), начнет обход Иерусалима именно из нашего района. И сюда немедля хлынуло нашествие желающих его увидеть первыми.
К нам уже раз десять звонили и стучались молодые люди в черных шляпах: не хотим ли мы продать свою квартиру? Не хотим.
Нам просто лень переезжать, уже года не те. Но так как цены поднялись, многих это соблазнило. Большинство прежних обитателей нашего дома давно съехали в другие районы, а на их место заселилась религиозная молодежь. Я радуюсь, когда евреи размножаются, мой глаз приятно греет растущая толпа детских колясок в подъезде и скопище малышей, уже из колясок выросших. Но только всю эту молодежь, что вселилась, нисколько не волнует мусорный завал, через который они трижды в день (как минимум) легко переступают, спеша на молитву. Видимо, Иегова ничего не заповедал им насчет дворовой грязи.
Нет, я не жалуюсь ничуть, мне просто интересно наблюдать.
Недавно в курортном городе Нетания была у меня одна весьма пощекотавшая мне самолюбие случайная встреча.
Я вышел из гостиницы покурить и стоял на улице, разглядывая прохожих. Очень много сейчас в Нетании евреев из Франции, и французская речь звучит по
